мы помним, в письме Николаю I, которое эмир вручил для доставки Гуссейну Али летом 1836 года, речь шла не просто о союзе, а о военно-политическом союзе. То, что в ответном послании царь обошел вниманием эту деталь явилось лишним доводом в пользу соглашения с англичанами, обещавшими реальную военную помощь (со слов Бернса, ясное дело).

Справедливости ради надо сказать, что о возможности российской вооруженной поддержки говорилось Симоничем (судя по всему, в письме, полученным эмиром ранее, до приезда Виткевича), который на свой страх и риск посулил ее Кабулу, даже если таковую не окажет Мохаммад-шах[423]. Факт подобного заверения подтверждал Бернс, имевший, благодаря расположению эмира, доступ ко всем письмам и бумагам, передававшимся Виткевичем. Об этом упоминал и Ибрагим Ходжа, тепло принятый при шахском дворе[424] и успевший к тому времени вернуться из Тегерана.

Однако для Дост Мухаммед-хана одних слов Симонича, даже в письменном виде, было недостаточно, особенно когда они не находили подтверждения в послании царя. Поэтому, попросив Виткевича передать его благодарность императорскому величеству, он признался, что уже согласился на подписание договора с Великобританией, который позволит ему вернуть Пешавар и другие афганские владения, незаконно удерживаемые Ранджит Сингхом. С некоторой гордостью правитель сообщил о том, что англичане дадут ему 20 тысяч ружей для армии, которая направится на выручку Камран-хану.

Из всего этого можно было сделать вывод, что Кабул переходит в стан врагов Персии и России. Дост не скрывал, что договор пока не подтвержден и находится на рассмотрении в Калькутте, но в то же время говорил о нем как уже о почти свершившемся факте. Это свидетельствовало либо о силе убеждения Александра Бернса, либо о том, что эмир не упускал случая подразнить русского эмиссара, чьи заверения на том этапе представлялись менее конкретными и весомыми, нежели заверения англичан.

Понятно, ему понравилось заявление Виткевича о том, что Россия готова помочь Кабулу в материальнофинансовом отношении (два миллиона рублей наличными и на два миллиона товаров), но это было устное заявление и оно не могло тогда склонить чашу весов в пользу Петербурга.

Врыв негодования у Дост Мухаммед-хана вызвало привезенное Виткевичем послание Мохаммад-шаха. На первый взгляд в нем не было ничего особенного: небольшое, лаконичное, своего рода дополнительная верительная грамота. Шах сообщал об «уважаемом капитане Виткевиче, направленном моим высокочтимым братом русским императором с визитом в Ваше государство» и обещал, что сближение с Россией обеспечит Дост Мухаммед-хану поддержку Тегерана[425]. Но некоторые формулировки показались эмиру высокомерно-снисходительными и унизительными. Шах обращался к нему несколько свысока, называя свое послание raqam, что в персидском языке означает указание или инструктивное предписание. Вполне естественно для правителя государства, значительно превосходившего по своим размерам, экономическому и военному потенциалу кабульское княжество. Тем не менее эмир обиделся, хотя, возможно, сделано это было по политическим соображениям, в расчете на внимание британцев, Бернса, Мэссона и Лала, которые должны были узнать о подробностях аудиенции.

Мэссон принял возмущение эмира за чистую монету. По его словам, кабульский владыка пришел в такую ярость, что лицо его побагровело[426]. Любопытное замечание, учитывая, что на вручение верительных грамот Виткевичем дипломатов другой страны не приглашали, и англичанин, таким образом, вряд ли мог лично наблюдать за изменением цвета лица афганского владыки.

А вот от Лала не укрылись истинные мотивы эмира. Он сообразил, что Дост Мухамммед-хан «работает на публику», чтобы члены британской делегации лишний раз удостоверились в его негативном отношении к Тегерану и Петербургу[427]. Выше уже отмечалось, что эмир был человеком умным, никогда не «складывал все яйца в одну корзину» и не оставлял перед собой открытой одну лишь дверь. Он сохранял надежды на то, что Лондон и Калькутта согласятся на его условия, и намеренно подчеркивал, что предложения России и Персии его, дескать, нисколько не интересуют, он их воспринимает как нечто «несуразное» и даже «комическое»[428]. Но это не означало, что позиция Доста останется неизменной при любых обстоятельствах.

Худо ли бедно аудиенция Виткевича у эмира состоялась. Сам факт, что русского офицера приняли во дворце, был позитивен. Теперь ему оставалось ждать, лично от него мало что зависело. Эмир размышлял, и исход этих размышлений должны были определить известия из

Калькутты. Так что он пока не расставлял точки над «i». Примечательно в этой связи подчеркнуто дружелюбное письмо Симоничу, отправленное Дост Мухаммед-ханом, наверное, в начале или середине января 1838 года.

Он выражал благодарность за готовность России оказывать помощь и содействие «в его делах» и не постеснялся заметить, что «ожидает гораздо большего от дружественного правительства». Акцентировал: «Хотя нас разделяет большое расстояние, это не мешает нашей сердечной привязанности». Затем, переходя к делу, сообщал, что еще до приезда Виткевича к нему явился уполномоченный британского правительства Бернс, который «и сейчас находится в Кабуле» и «сеет семена дружбы в отношениях между мной и Ранджит Сингхом». Впрочем, оговаривался Дост Мухаммед-хан, ничего еще не решено. После такого вступления эмир информировал посланника, что «когда закончится зима и откроются дороги», он отправит Виткевича обратно той дорогой, которую он выберет. Ну, а пока, «по причине снега», отъезд русского офицера отложен[429].

Как видим, в этом куртуазном послании кабульский правитель был достаточно откровенен и не скрывал своих преференций. Но русский вариант полностью не отбрасывал, давал понять, что миссию Виткевича не обязательно априори считать провальной.

Отношение к нему в течение двух месяцев (до конца февраля 1838 года) оставалось ровным, но прохладным. Дост Мухаммед-хан его не принимал, виделись они пару раз только на каких-то официальных мероприятиях.

Однако Ян не жаловался и использовал это время, чтобы сблизиться с Самед Абдул-ханом, который, как выяснилось, втайне ненавидел англичан. Первый министр проникся симпатией к поручику и расспрашивал о России, ее народах и политике Петербурга.

Бернс тем временем крепил связи с Дост Мухаммед-ханом, не забывая и о других афганских правителях. По замыслу этого инициативного и предприимчивого англичанина, эмир Кабула должен был возглавить объединенный Афганистан, но не под эгидой Персии (как того желали в Петербурге), а Британской Индии. Бернс вместе с Личем помчался в Кандагар, чтобы устранить негативные для британцев последствия визита в этот город Виткевича и объяснить кандагарским братьям: курс на взаимодействие с Тегераном чреват для них пагубными последствиями. Не без участия англичан в Кандагаре и в Кабуле распространялись слухи о том, что армия шаха потерпела сокрушительное поражение под Гератом и отступила к Мешхеду.

Лич остался в Кандагаре, а Бернс вернулся в Кабул, поскольку исход его дипломатических усилий решался именно там.

Немного подробнее о том,