Я откашлялась (возможно, выдав какую-нибудь тайну) и, хотя Гордон наверняка уже знала об этом, сообщила ей, что мы подошли к перекрестку. Гордон поворачивала за угол. Она погрузилась в воспоминания, связанные у нее с домом, мимо которого мы проходили. В детстве она жила в этом районе, меньше чем в квартале отсюда: “Я помню, когда построили [это угловое здание]”. Она начала быстрее постукивать тростью: “На крыше у него прекрасный сад, выходящий на реку”. Высоко над нашими головами шелестели и шептались деревья, которые были совсем молоденькими, когда Гордон видела их.

На обратном пути к дому Гордон, когда мы повернули в последний раз, налетел ветер. Она остановилась. “Для слепых ветер мог бы стать проблемой”, – прокомментировала она, явно не включая в категорию “слепых” себя. Шум ветра поглощал все негромкие звуки, которые так важны для незрячих людей. Однако, двинувшись дальше, она продолжила делиться воспоминаниями о “новом” здании, выросшем на углу. Гордон описала окна и сад – и я будто увидела все это наяву.

Перед подъездом она повернулась, чтобы пожать мне руку. “Рада была с вами увидеться”, – объявила Гордон. И, будто заметив мою улыбку, прибавила: “Один из соседей спросил меня, как я могу говорить о том, что я «вижу». Но я ведь и вправду вижу. Я ответила, что у слова «видеть» множество значений”.

Единственным звуком было жужжание кондиционеров.

Каким был первый услышанный звук? Канадский композитор Рэймонд Мюррей Шейфер, рассуждая о естественных звуковых ландшафтах, ответил на свой собственный вопрос так: это был ласковый звук воды. Предки нашего вида вышли из моря. Уши появились у нас даже раньше, чем способность дышать атмосферным воздухом. Для каждого человека первый услышанный звук – это звук воды: первые звуки мира попадают к нам в уши, пройдя сквозь фильтр амниотической жидкости. Двадцатинедельный плод в утробе матери обладает сенсорным “оборудованием”, достаточным лишь для того, чтобы слышать относительно низкочастотные звуки, около 500 Гц или ниже. По некоторым данным, развивающееся ухо, в котором лишь несколько нервных волокон, генерирует не более нескольких сотен импульсов в секунду. Это определяет количество звуков, которые слышит растущий плод: не так уж много. Однако этого достаточно для того, чтобы улавливать голос матери (это важно для выживания и развития ребенка), звуки плаценты, бульканье кишечника и течение крови по матке. По мере развития плода все больше нервных клеток начинает одновременно возбуждаться с интенсивностью, соответствующей широкому диапазону частот: 20–20000 Гц. Перед рождением, как и после него, эти маленькие ушки уже умеют различать самые разные звуки: от человеческой речи до птичьего пения, от далекого грохота грома до жужжания флуоресцентных ламп.

Когда я вышла на улицу вместе со Скоттом Лерером, театральным звукорежиссером и звукооператором всего на свете, от музыки до музейных инсталляций, первое, что мы услышали, – это шум двигателя автобуса, стоявшего у бордюра. В этом звуке не было ничего неожиданного. Мы все-таки в городе, а любой горожанин с детства привыкает к тому, что его со всех сторон бомбардируют неприятные звуки. В этом случае звук, казалось, был создан для того, чтобы мы обратили на него внимание. Но это не значит, что он создан для нашего удовольствия. Двигатель издавал булькающие, клокочущие звуки, которые мешали нормально разговаривать. Когда мы отошли, я с облегчением вздохнула: чем дольше я слушала этот шум, тем неуютнее себя чувствовала. Я вслух задалась вопросом о том, могут ли эти звуки хоть кому-то понравиться.

Оказалось, что могут – Лереру: “Если бы вы слушали эти звуки сами по себе, они, я думаю, показались бы вам успокаивающими: это статичные звуки. Вообще, если бы я записал его и принес в студию, понизив высоту на четыре октавы, получился бы глубокий повторяющийся звук, похожий на звук литавры”.

Звук работающего вхолостую двигателя был, по мнению Лерера, просто перкуссией, ритмом. Если бы мы не знали, что звук исходит от туристического автобуса, не видели бы автобус, чересчур длинный для городской улицы, и не обоняли бы дизельные выхлопы, то этот звук был бы просто колебаниями. Стационарными колебаниями – это означает, что форма волн в основном предсказуема, постоянна и состоит из частот ниже 500 Гц. Иными словами, звук приходил к нам в виде сгустков воздушного давления размером с теннисный мяч со скоростью пару сотен штук в секунду. “Постоянство” – это то, что отличает его от изменчивых звуков, которые обычно привлекают наше внимание. Звук этот был громким, но не чрезмерно громким для города, полного звуков.

Я была рада встрече с автобусом, плюющимся звуковыми “мячиками”, потому что мы с Лерером собирались услышать то, что можно услышать. Искусство слушать заинтересовало меня после прогулки с Арлин Гордон. Большая доля моих прогулок была посвящена визуальному изучению. Упуская из внимания некоторые звуки, я вдруг поразилась тому, насколько я стала однорежимной: я рыскала по городу в поисках того, что бы еще увидеть, и игнорировала все, что не могла обнаружить с помощью глаз (или носа). Человеческое ухо открыто всегда; у него нет “заслонки”, которая помогала бы обновить слуховое поле. Даже когда мы зажимаем уши руками, как делают дети, звуки все равно проникают внутрь. Но, несмотря на то, что уши всегда открыты, мы лишь наполовину прислушиваемся к звукам, которые они доставляют.

Идти и слушать. В некоторой степени это упражнение на внимательность: быть достаточно внимательным, чтобы суметь назвать все, что слышишь. Как только мы даем звуку имя, восприятие его изменяется: видя вещь, которая стучит, стонет или вздыхает, мы начинаем слышать ее по-другому. Однако называние – это не единственная причина слушать. Ведь порой, давая звуку имя, мы перестаем его слышать: отключаемся от непрерывного восприятия и изучения природы звука. А, это дятел сту-тук-тук-тук-чит. Можем идти дальше. Удовлетворенные тем, что дали предмету имя, мы переходим от наблюдения за дятлом к мыслям об обеденном меню. Таков же и феномен сафари: глядя в окно машины на саванну, терпеливые наблюдатели в конце концов увидят, как перед ними возникает величественное животное… и еще одно… и целое стадо. Первый вопрос, которым мы задаемся: кто это? Определив, кто перед нами (узнав название), мы ни на шаг не приближаемся к пониманию животного. Получившие имя животные уходят по своим делам, а мы отправляемся на поиски следующего в нашем списке экспоната.

Разумеется, сложно описать звук, не упоминая при этом его название или источник. “Что это за смешной звук?” – спрашивает почти обо всем мой маленький сын. Я отвечаю: “Это отбойный молоток” или “Это из той трубы”. Давая ответ, я говорю о содержании звука. Но можно ответить и иначе: “Это вака-вака-вака-тыщ” или “Это ффф-ссс-ттт-ссс”. Сын, с его непредвзятым слухом и отсутствием вокальных ограничений, может легко просвистеть и прогудеть удивительно точную имитацию того, что мы слышим. Мне имитация дается из рук вон плохо. Подозреваю, что скоро сын будет в этом так же плох: редко какая детская книга не внушает ему, что собака говорит “гав-гав”, а свинья – “хрю-хрю”. И неважно, что ни одна из знакомых мне собак или свиней не произносит ничего похожего[25].