— Не стоит говорить мне гадости, когда ты так на меня смотришь! — воскликнул он, потому что она бросила на него взгляд, исполненный исключительной нежности.

— Я думаю, ты становишься очень тщеславным.

— А как я могу этого избежать, если ты моя законная жена? Да еще и удивительно красивая.

— Что?! — рассмеялась она. — Если будешь говорить глупости, я удвою твою дозу рыбьего жира.

— Но это правда, — со страстью произнес он, и Белла, знавшая, что ее привлекательность — лишь плод его воображения, вспыхнула от восторга. — Я люблю твои глаза, и когда смотрю в них, то чувствую, что неподвластен собственной воле. На днях во Флоренции ты обратила мое внимание на одну симпатичную даму, но она и в подметки тебе не годилась!

— Боже правый, похоже, юноша говорит серьезно! — Ее глаза наполнились слезами, голос сорвался, и она заплакала.

— Что случилось? — изумился он.

— Так хорошо, когда тебя любят, — ответила она. — Мне раньше никто ничего подобного не говорил, и я просто удивительно счастлива.

Но боги словно позавидовали их недолгому счастью, и по прибытии в Рим Герберт, уставший во время путешествия, почувствовал себя хуже. Погода стояла холодная, дождливая, мрачная. И каждое утро, когда открывали ставни, Герберт взволнованно смотрел на небо. Видя, что оно по-прежнему серое и затянуто облаками, он со стоном отчаяния поворачивался лицом к стене. Белла тоже с болью в сердце ждала солнечной погоды, думая, что это может хоть немного улучшить состояние мужа, ибо она оставила всякие надежды на его полное выздоровление. Доктор объяснил, каково состояние его легких. После осмотра Фрэнка левая сторона, прежде здоровая, тоже поддалась болезни, судя по всему, прогрессировавшей с устрашающей скоростью.

Но погода наконец изменилась, и теплый ветер февраля бесшумно задул над старыми камнями Рима. Небо опять стало голубым и казалось еще более ярким благодаря белоснежным пушистым облакам, проносившимся под его сводом с грацией танцовщиц. Площадь Испании, на которую выходило окно Герберта, сверкала множеством цветов; натурщицы в сельских платьях бродили среди шедевров Бернини, и запах цветов и весны проник в комнату больного.

Вскоре Герберту стало намного лучше: теперь его, в отличие от последних дней, когда он совсем упал духом, охватило безудержное веселье. Ненавидя Рим — город, где его настигла болезнь, он был убежден: требовалось лишь сменить место, чтобы его выздоровление завершилось. Он так яростно настаивал на отъезде в Неаполь, что доктор согласился с этим, и они отправились дальше на юг.

Они прибыли в Неаполь уже не как двое беззаботных детей, а как женщина средних лет, измученная беспокойством, и умирающий юноша. Состояние Герберта выдало себя тем, что он совершенно потерял былую жизнерадостность, так что новые места, в которых он оказывался, не вызывали новых эмоций. Его удручали церкви Неаполя, белые и золотые, как танцевальный зал XVIII века, ставшие молитвенными домами для целого поколения, вера которого являла собой лишь легкомысленное идолопоклонство. Статуи в музее казались безжизненными, да и сам вид — великолепный венец всех итальянских пейзажей — нисколько его не трогал. Герберт, совсем недавно пылавший энтузиазмом, теперь оставался безучастным ко всему, что видел в Неаполе. Теперь он страстно желал еще больше удалиться от дома — побывать в стране, которая больше других — даже больше Италии — распаляла его воображение. Он жаждал перед смертью увидеть Грецию. Белла, опасаясь ухудшения состояния, старалась его отговорить, но вскоре поняла, что муж настроен весьма решительно.

— Тебе легко рассуждать! — воскликнул он. — У тебя еще куча времени впереди. А у меня есть только сегодня. Позволь мне поехать в Афины, и тогда у меня не останется чувства, будто я так и не увидел всю красоту мира.

— Но подумай, насколько это рискованно.

— Давай наслаждаться настоящим. Какая разница, умру я здесь, в Греции или где-то еще? Позволь мне увидеть Афины, Белла. Ты не представляешь, что это значит для меня. Разве ты не помнишь ту фотографию Акрополя, которая висела у меня в комнате в Теркенбери? Каждое утро, просыпаясь, я смотрел на нее, а вечером она была последним, что я видел, прежде чем задуть свечу. Я уже знаю там каждый камень. Хочу вдохнуть воздух Аттики, которым дышали греки. Хочу увидеть Саламин и Марафон. Иногда я так неистово жаждал попасть туда, что это причиняло почти физическую боль. Не препятствуй моему последнему желанию. А уж потом ты сможешь делать со мной все, что пожелаешь.

В его голосе слышалось такое томление и отчаяние, что Белла, как ни страшилась путешествия, не смогла устоять. Доктор в Неаполе предупредил ее, что в любую минуту может произойти трагедия, и она больше не гнала от себя мысли о том, как разрушительно страшен недуг Герберта. Сам он в зависимости от течения болезни иногда находился в глубочайшей депрессии, а порой, когда выдавался погожий день или он хорошо высыпался, вновь приходил к убеждению, что вскоре окончательно выздоровеет. Он считал, что если сможет избавиться от кашля, раздиравшего грудь, то почувствует себя просто замечательно. Белла испытывала жесточайшие муки, слушая о его уверенных планах на будущее. Он надеялся провести лето в Валломброзе среди зеленых деревьев и, купив путеводитель по Испании, составил маршрут на следующую зиму. С улыбкой и дружескими шутками Белла была вынуждена обсуждать планы, которые, как она знала, целиком и полностью разрушит смерть.

— Два года на юге должны меня исцелить, — однажды заявил Герберт. — А потом мы поселимся в маленьком домике в Кенте, где будем смотреть на луга и желтую кукурузу и заниматься вместе какими-нибудь интересными делами. Я собираюсь написать действительно хорошие стихи, теперь уже не для себя, а для тебя. Не хочу, чтобы ты когда-нибудь подумала, будто напрасно потратила на меня свои силы. Разве не прекрасно было бы прославиться! О, Белла, я надеюсь, когда-нибудь ты сможешь мной гордиться!

— Мне придется зорко следить за тобой, — ответила она со смехом, который показался ей больше похожим на горестные рыдания. — О ветрености поэтов ходит дурная слава, так что ты точно начнешь заигрывать с хорошенькими пастушками.

— О, Белла, Белла! — воскликнул он, внезапно поддавшись сильному чувству. — Жаль, что я недостоин тебя. Рядом с тобой я чувствую себя совершенно жалким и незначительным.

— Уж конечно, — с иронией ответила она, — но это не помешало тебе написать в Пизе сонет о лодыжках крестьянки.

Он засмеялся и покраснел.

— На самом деле ты ведь была не против? Кроме того, именно ты обратила мое внимание на ее походку. Если хочешь, я уничтожу сонет.

Как мальчик, он принимал ее насмешки всерьез и действительно почти боялся, что мог ее разозлить. Она тоже рассмеялась, но смех звучал тихо — его заглушали слезы, душившие ее.

— Мое драгоценное дитя! Когда же ты повзрослеешь!

— Подождите, пока мне станет лучше, а потом уже принимайтесь важничать на свой страх и риск, мадам.

На следующее утро, пока Герберт еще чувствовал себя хорошо, он предложил немедленно отправиться в Бриндизи, откуда они, подождав день, могли отплыть на корабле прямо в Грецию. Белла рассчитывала тянуть с отъездом как можно дольше, представляя, как ему будет тяжело в дороге. Но Герберт не дал ей возможности расстроить его планы — он ни слова ей не сказал, пока не выбрал поезд, не потребовал счет и не сообщил хозяину гостиницы об их намерениях. Когда они отправились в путь, его охватило такое волнение, за которым было едва ли не больно наблюдать: голубые глаза сияли, а щеки залились румянцем. Какие-то новые силы словно наполнили его, и он не только выглядел намного лучше, но и чувствовал себя так же.