ярость, что кое-кто инстинктивно попятился.

— Господи, ну какой же ты лицемер, Бургундец! Ждешь, что я поверю в твою ни с того ни с сего взявшуюся заботу обо мне? Да нам обоим известно, что твоя заветная мечта плюнуть на мою могилу!

— Да нет. Я бы предпочел помочиться в твой открытый гроб. Но ты не вправе так рисковать собой! Не сейчас, когда твоя смерть определенно положит конец нашим надеждам отвоевать Иерусалим.

— Прочь с дороги! — рявкнул Ричард.

Когда Гуго заупрямился, некоторые из присутствующих вклинились между ссорящимся. Гийом де Барре оттащил прочь герцога, тогда как епископ Солсберийский постарался умерить гнев государя. Генрих протискивался через толпу к дяде, но остановился, услышав басовитые увещания де Барре. Рыцарь говорил Гуго, что Ричард действительно беспечно отнесся к своей безопасности, но теперь не место и не время обсуждать это. От всей души согласившись с французом, Генрих вздохнул и поспешил за королем, который стремительным шагом шел к своему шатру.

Ричард позволил оруженосцам снять с него кольчугу, потом опустился на сундук. Он не надел под доспех стеганую фуфайку, и теперь был весь в синяках от ударов, миновавших защиту его меча, но наотрез отклонил просьбу Генриха показаться лекарю. Взгляд он поднял, только когда в шатер провели Пьера и Жана дю Пре. Было очевидно, что им уже сообщили о пленении брата, потому как вид у них был как у людей, раздираемых гордостью и печалью одновременно.

— Хочу, чтобы вы знали, — начал Ричард. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть Гийому свободу. Клянусь самой своей душой и надеждой на спасение.

— Спасибо, монсеньор, — едва слышно пробормотал Жан.

Пьер с трудом сглотнул и выдавил грустную улыбку:

— Тебе не стоит винить себя, сир. Мой брат пожертвовал собой ради короля и Священного города, и нельзя вообразить большей чести. Но нам известно, что надежды нет. Мы слышали, что, по докладам лазутчиков-бедуинов, Саладин предает смерти всех христиан, которым не повезет угодить ему в руки. Но мы черпаем утешение хотя бы в том, что Гийом скоро обретет жизнь вечную и будет допущен лицезреть лик Всевышнего.

— Нет, — возразил Ричард так решительно, что братья обменялись растерянными взглядами. — Саладин не казнит Гийома, потому что знает, как много его жизнь значит для меня. Он понимает, что я заплачу любой выкуп, какой ему вздумается назначить. Ваш брат слишком ценный заложник, чтобы его обезглавить. Живой он стоит куда дороже мертвого.

Братья не решались поначалу поверить ему, боясь ухватиться за ложную надежду. Но уверенность Ричарда была такой заразительной, а их вера так велика, что, уходя из шатра, де Пре уже не считали, что их брат обречен. Как только они удалились, Генрих до самых краев, едва не перелив, наполнил два кубка.

— Ты на самом деле в это веришь, дядя? — спросил он Ричарда, передавая ему сосуд.

— Мне ничего иного не остается, — ответил тот. — Ничего не остается...

Когда король отвернулся, Генриху показалось, что в глазах у него он заметил подозрительный блеск. Граф залпом осушил кубок, в свою очередь стараясь сдержать слезы.

Друзья Ричарда выждали пять дней, прежде чем решиться подергать льва за усы в его логове. Зачинщики, Генрих и Андре, тщательно отобрали из числа крестоносцев тех, к кому король скорее всего прислушается: Балдуин де Бетюн, граф Лестерский, епископ Солсберийский, Морган ап Ранульф, Жофре Першский, Гийом де Барре, великие магистры тамплиеров и госпитальеров. И вот на исходе дня в пятницу вечером, вскоре после возвращения Ричарда из разведывательной миссии, он оказался обступлен людьми, от мнения которых не мог отмахнуться с такой же легкостью, как в случае с Гуго Бургундским.

— Как ни больно мне это говорить, — начал Генрих, принявший на себя сомнительную честь выступать оратором от лица остальных, — но в болтовне Гуго есть и зерно истины. — Заметив признаки надвигающейся бури, граф поспешил продолжить: — Дядя, даже слепая свинья способна случайно натолкнуться на желудь. И хотя никто из нас не придает значения его обвинению в том, что ты играешь со смертью, мы опасаемся за твою безопасность. Грань между отвагой и беспечностью не так резка, как тебе кажется.

— Я подаю пример, — безразлично проронил Ричард. — Наши люди так легко рискуют каждый день жизнью, потому что видят, как я рискую своей.

Никто не возразил, ведь Ричард озвучил основополагающую истину войны, людям невоенным не всегда понятную: солдаты сражаются не только ради отчизны или корысти, но и друг за друга, и подобная солидарность выковывается только на поле боя. Генрих подумал, что разговор пошел не в том русле, на какое они надеялись, и обернулся на остальных, ища поддержки.

— Да, воины весьма восхищаются твоей отвагой, кузен. Но переживают за твою безопасность, как и мы, — напрямик выложил Андре. — В прошлое воскресенье ты уже в третий раз едва не был убит или пленен, угодив в сарацинскую засаду — ту самую засаду, от которых ты нас предостерегал. Глупо было бросаться в погоню за конными турецкими лучниками, особенно если вы имели при себе лишь легкое вооружение. Ты разнес бы любого из наших за подобную беспечность — этого ты не станешь отрицать?

Немногие решились бы высказать подобное королю, тем более такому. Но Андре знал, что Ричард унаследовал от отца не только знаменитый анжуйский темперамент, но и присущее Генриху чувство справедливости. Но и сын и отец не всегда внимали этому чувству — эта не слишком приятная мысль не оставляла де Шовиньи, пока тот ждал ответа государя.

Ричард открыл было рот, потом передумал и нахмурился, будучи не в силах опровергнуть аргумент. Ему не раз приходилось сурово выговаривать подчиненным за небрежение к засадам.

— Одно из преимуществ быть королем состоит в праве нарушать время от времени правила, — промолвил он наконец.

Даже для него оправдание прозвучало слабо, но на самом деле у него не имелось оправдания. Он и сам не вполне понимал, что толкает его первым лезть в пролом и отступать последним. Но и что с того? В конечном счете он таков, каков есть, и все тут.

— Не сомневаюсь, что это так, сир, — вступил епископ Солсберийский со свойственным ему апломбом. — Короли действительно нарушают иногда правила. И до сего дня мы не смели укорить тебя за храбрость. Но теперь, когда судьба Святой земли балансирует на лезвии твоего