– Вы не можете быть такой жестокой! Сжальтесь над бедным сердцем! – взмолился он шепотом, страстно сжимая ей руку.

Мона из чисто женского кокетства решила потянуть паузу.

– Так я жду ответа! – неистовствовал Раймонд.

– Что ж, – начала она, но в этот момент в зале вспыхнул свет, и от того, что она увидела, кровь ударила ей в голову.

Прямо под ними в ложе бельэтажа сидел Питер. И не один! Он весело смеялся, разговаривая с какой-то с женщиной. Все поплыло перед глазами у Моны, и она впервые испытала то, что называется настоящей, испепеляющей сердце ревностью. Спутница мужа была не просто хороша, она была божественно прекрасна. Настоящая Юнона! Высокая, белокурая, с выразительными голубыми глазами, обрамленными густыми черными ресницами.

Наверняка Питер уверен, что они от природы такие черные и густые, язвительно подумала Мона, разглядывая красотку, обнажившую в ослепительной улыбке два ряда белоснежных зубов. Вот женщина томно повела такими же белоснежными, как и ее зубы, плечами, особенно белыми на фоне платья из черного бархата, и снова призывно улыбнулась Питеру.

«Мерзавка!» – с чувством ругнулась про себя Мона. С каким наслаждением она бы сейчас впилась в эти золотистые кудряшки и колотила бело-розовое личико, пока оно не превратится в один сплошной синяк. А потом забрала бы с собой Питера и увела его прочь. Как она смеет, эта девица, претендовать на ее Питера? Будь она проклята! Проклята! Проклята!

Мона почувствовала, что задыхается от бешенства. Вот сейчас она возьмет и встанет со своего места, спустится в партер, отшвырнет прочь эту дрянь, обовьет Питера за шею, бросится к нему на грудь и скажет: «Я люблю тебя, Питер! Я люблю тебя больше всех на свете!» – и тогда…

– Так я жду ответа! – повторил нетерпеливый голос рядом, и Мона сразу пришла в себя. Она отрешенно глянула на Раймонда, в первую минуту даже не поняв, кто это. Кто этот человек, мелькнуло у нее, и что он делает рядом с ней. Она хочет побыть одна! Ей необходимо сейчас побыть одной! Ведь только что на нее снизошло откровение, и она, наконец, поняла главное. Она любит своего мужа. И это не пустые слова, не игра больного воображения, не притворство, вызванное женским кокетством. Как же ей хотелось закричать на весь зал: «Люди! Какие же вы все глупцы! Вы приходите в театр, чтобы посмотреть на любовь на сцене. А ведь настоящие любовные драмы разыгрываются не на подмостках. Они происходят в жизни. Питер! Ах, мой Питер!»

Увы-увы! Питер уже не принадлежит ей. Вполне возможно, он принадлежит этой размалеванной красотке. Это она сейчас, быть может, с упоением нежится в его объятиях, внемлет его умным речам, сполна наслаждается его любовью. Той самой любовью, которая по праву должна принадлежать только его законной жене, то есть ей, Моне. Да, но она ведь сама, по собственной воле, отказалась от всяких прав на мужа, погналась за тенью, променяв истинное сокровище на мираж.

«Я должна вернуть его! Вернуть любой ценой! – мысленно повторила Мона, словно заклинание. – Но не сейчас! Сейчас не время и не место!» Мона представила себе вежливый светский поклон, которым встретил бы муж ее появление перед ним на публике. Законы приличия диктуют свои правила игры.

– Я хочу домой! – объявила она, поднимаясь со своего места и не вдаваясь в дальнейшие объяснения. Едва ли она прислушивалась к стенаниям убитого неудачей Раймонда, едва ли до ее слуха долетали его мольбы и страстные призывы. Бросив последний взгляд на Питера, Мона удалилась из театра с высоко поднятой головой. Она была безутешна.

Да, но какой предлог найти для встречи с Питером? Неделя шла за неделей, а подходящего повода встретиться с мужем так и не подвернулось. Мона прокручивала в голове десятки вариантов, но все они по зрелом размышлении отбраковывались либо из-за их фантастичности, либо по причине невыполнимости. Дни тянулись для Моны с неуловимой бесплотностью, словно гигантские тени, а бессонные ночи и вовсе казались вечностью. Она металась в постели в мучительных раздумьях, а когда, наконец, засыпала, ее все время мучили кошмары.

Аннет озабоченно вздыхала, видя, как ее любимица тает буквально на глазах. Вслух, правда, она не решалась заводить об этом разговор, но всякий раз, ушивая и обуживая очередной туалет Моны, чтобы подогнать его по фигурке, мысленно призывала на голову Алека все мыслимые проклятия за то, что он сотворил с ее хозяйкой.

Прошло унылое Рождество. Лишь прислуга на своей половине отметила праздник с подобающим весельем. Наступил такой же безрадостный Новый год. Как хорошо, когда есть дети, томилась Мона, бесцельно слоняясь по пустынному дому или наблюдая в окно за зимними забавами детворы, весело играющей на улице в снежки и кувыркающейся в сугробах. Но даже в материнской радости ей отказано, одиночество и тоска – вот ее удел. Будущее рисовалось Моне исключительно в черных красках.

Светские знакомые понемногу возвращались в город после рождественских каникул, проведенных на лоне природы. В обществе преобладало чемоданное настроение – многие намеревались уже в ближайшие дни отбыть на юг Франции. Те, кто оставался дома, с головой окунулись в веселье, торопясь наверстать упущенное за две недели откровенной скуки в деревне. Мона снова втянулась в привычную светскую круговерть: встречи, необязательные и по большей части обременительные визиты, бесконечная череда приемов. Но суета помогала ей хоть немного отвлечься от невеселых мыслей. Она изо всех сил притворялась беззаботной, ничего не помнящей Моной, вот только тот, на кого была рассчитана эта новая для нее маска, не видел ее и не мог по достоинству оценить затраченные усилия.

Сэлли вернулась из Лестершира, где гостила у каких-то приятелей, и сразу же забежала проведать подругу, принеся ощущение радости и беззаботной молодости в унылую атмосферу дома. Так приятно было смотреть на ее разрумянившееся от мороза личико, слушать ее заразительно веселый смех, заставлявший Мону, несмотря на дурное настроение, то и дело смеяться. Сэлли непринужденно уселась в низкое кресло, элегантно забросив ногу на ногу, обтянутую шелковым чулком. При этом узкая юбка опасно задралась, явив взору значительную часть ее красивых ног.

– Не возражаешь, если я закурю, дорогая? – с ходу поинтересовалась она. – И, пожалуйста, ни слова об охоте! Как только кто-нибудь при мне начинает разговор об охоте, я буквально зверею! Сама понимаешь, целых три недели с утра и до ночи меня пичкали подобными разговорами. За завтраком – перспективы предстоящей охоты, ланч – два убогих бутерброда, плюс непосредственное наблюдение за этой охотой на пленэре, на ужин – детальное обсуждение эпизодов прошедшей охоты. И, под занавес, гости расходятся по своим спальням, пожелав друг другу успешной охоты на завтра. Ужас!

– Бедняжка! – рассмеялась Мона. – И что – ни одной любовной интрижки за все три недели?

– Одна! И именно с таким вот помешанным на охоте! Когда он не гонялся за дичью, он пил. На мою долю оставались лишь краткие интервалы между охотой и выпивкой. Нет уж! Пункт о запрете на участие в охоте будет обязательным условием в моем брачном контракте.