Но что последовало за этим, удивило меня еще больше… Однажды он не возвращался из школы в течение трех часов с обычного времени его прихода, и, к моему великому изумлению, женщины начали плакать — и плакать горестно. Я никогда не мог себе представить, что беспокойство о мальчике способно вылиться у них в столь сильные эмоции. Слуги обегали весь город в истинном, а вовсе не в притворном стремлении его найти. Оказывается, ему пришлось пойти домой к учителю по какой-то надобности, связанной со школьными делами. Как только его голос послышался возле двери, всё вновь сделалось спокойным, холодным и любезно-вежливым. А я пребывал в крайнем изумлении.

Чувствительность присуща японцам в такой мере, о которой даже не подозревают те чужеземцы, которые грубо обходятся с ними в открытых портах. В Идзумо я знал историю одной служанки, которая с улыбкой получила легкий выговор, а затем тихо ушла и повесилась. У меня есть записи о многих самоубийствах подобного рода. И это притом, что японский хозяин никогда не бывает грубым или жестоким. Как японцы вообще способны служить определенному классу чужеземцев, мне непонятно. Возможно, они не считают их вполне человеческими существами, — а скорее они[146] или, в лучшем случае, тэнгу[147].

Помимо этого, есть еще кое-что. У моего повара неизменно улыбающееся, жизнерадостное и вполне приятное выражение лица. Это симпатичный молодой человек. Когда бы я ни думал о нем, я вспоминал о его улыбке и видел перед собой маску, радостную, как одна из тех маленьких масок Оо-куни-нуси-но-Ками, что продаются в Мионосэки. Однажды я взглянул через маленькое отверстие в сёдзи и увидел его в одиночестве. Его лицо было совсем иным. Оно было худым и вытянувшимся, и на нем проявились странные линии, оставленные былыми невзгодами. И я подумал: «Он будет выглядеть именно так, когда умрет». Я вошел, и он совершенно изменился, — вновь стал молодым и радостным, и после этого я никогда более не видел это выражение озабоченности на его лице. Но я знаю, что когда он бывает один, оно возвращается к нему. Он никогда не показывает мне своего «истинного» лица; он носит маску радости, как часть этикета.

Помните ли вы ту ужасную парижскую статую, название которой я забыл, хотя ей вполне подошло бы название «Общество»? Красивая белая женщина в камне, улыбаясь, склоняется к вам. И эта ее улыбка полна прелести и очарования. После восхищения ею какое-то время, будучи с ней лицом к лицу, вы обходите ее, чтобы получше рассмотреть работу ваятеля. И тогда, подумать только! Лицо, на которое вы смотрели, оказывается вовсе не лицом; это была маска, и сейчас вы видите настоящую голову, откинутую назад, с лицом, искаженным невыразимой болью. Думаю, что могла бы быть создана и подобная восточная статуя. Этому Востоку неведомы наши более глубокие страдания, как и не может он возвыситься до наших более высоких радостей. Но у него есть свои страдания. Его жизнь не настолько солнечна, как можно было бы вообразить себе по его счастливому выражению лица. Под улыбкой его трудящихся в поте лица своего миллионов кроется страдание, мужественно скрываемое и самозабвенно переносимое; их более ограниченный умственный кругозор уравновешивается детской чувствительностью, дабы равномерно распределить страдания в вечном порядке вещей.

Поэтому я премного люблю этот народ, и всё больше и больше, чем больше я узнаю его.

И наоборот, мне отвратительны до невыразимого отвращения откровенное себялюбие, безучастное тщеславие, мелкий вульгарный скептицизм новой Японии, этой новой Японии, что разглагольствует о своем презрении к старым временам и насмехается над дорогими стариками из эпохи, что была до Мэйдзи, и что никогда не улыбается, имея сердце столь же пустое и горькое, как высохший лимон.

И на этом я заканчиваю и желаю вам доброй ночи.

Всегда искреннейше,

ИЗ СБОРНИКА «КОКОРО: ОТБЛЕСКИ И ОТГОЛОСКИ ЯПОНСКОЙ СОКРОВЕННОЙ ЖИЗНИ»

I

Не потеряв ни одного корабля и не проиграв ни одного сражения, Япония сломила мощь Китая, создала новую Корею, расширила собственную территорию и изменила всё политическое лицо Востока. Каким бы изумительным ни казалось это в политическом отношении, оно еще более изумительно в отношении психологическом, ибо в этом проявляется результат широкого раскрытия способностей, в существование которых у этой нации никто за границей никогда не верил, — способностей весьма и весьма высокого порядка. «Принятие западной цивилизации» на протяжении тридцатилетнего периода времени не может означать прибавления к японскому мозгу каких-либо отделов или способностей, ранее в нем отсутствовавших. Оно не может означать какой-либо неожиданной перемены в умственном или нравственном характере нации. Такие изменения не происходят на протяжении одного поколения. Восприятие чужой цивилизации происходит намного медленней, порой требуются сотни лет, чтобы произошли перемены в психологии нации. Следовательно, эти способности уже были заложены в японском характере, и достаточно было создать такие условия, чтобы они раскрылись.

Именно в этом свете Япония представляется выдающейся страной; самое необычное в процессе ее «озападнивания» — это то, что мозг нации смог вынести столь тяжелое потрясение. «Принятие западной цивилизации» не было для японцев столь простым делом, как это представляется не утруждающим себя размышлениями людям. Поэтому не вызывает удивления, что перестройка мышления, реализованная ценой, о которой еще будет сказано, принесла хорошие результаты только в тех направлениях, в которых нация всегда проявляла способности особого характера. Так, восхитительно работают в японских руках западные промышленные достижения. То же самое можно сказать о профессиях, связанных с наукой. К медицине, прежде всего хирургии (в мире нет лучших хирургов, чем японцы), химии, микроскопии японский гений естественным образом приспособлен — во всех этих отраслях он проделал работу, о которой уже услышали во всем мире. В военном деле и государственном управлении он также показал удивительную мощь, что тоже не вызывает удивления — на протяжении всей своей истории японцы характеризовались как способные воины и политики. Однако ничего примечательного не было совершено ими в направлениях, чуждых национальному гению. В том, что касается, например, западной музыки, искусства и литературы, время, по-видимому, было потрачено напрасно[148]. Эти предметы чрезвычайно притягательны для нашей эмоциональной жизни, но для японской эмоциональной жизни они не обладают столь же сильной притягательностью. Всякий серьезный мыслитель знает, что психическое преобразование конкретной личности через образование невозможно. Полагать, что эмоциональный характер какой-либо восточной нации может быть преобразован за короткий тридцатилетний период благодаря контакту с западными идеями, совершенно абсурдно. Эмоциональная жизнь, которая старше и глубже интеллектуальной жизни, может быть внезапно изменена в силу изменения жизненной среды не больше, чем поверхность зеркала может быть изменена появляющимися на нем отражениями. Всё, что Япония была способна совершить столь поразительно хорошо, она совершила без какого-либо само-преобразования, и те, кто воображают себе Японию сегодня нам эмоционально более близкой, чем она могла быть тридцать лет назад, игнорируют бесспорные факты.