Матильда не пыталась убедить себя в том, что сможет жить, как раньше: наверное, она изменилась не меньше, чем Герлок, некогда дерзкая, шумная и постоянно смеющаяся Герлок, которая заявляла, что каждый способен стать тем, кем он хочет.

Вероятно, она права, вот только ничего нельзя вернуть назад, как старухе не следует тешить себя надеждой, что горб – это лишь временная мука, а легкость юности можно вновь обрести в любой момент. Герлок перешла на сторону франков навсегда, навсегда стала супругой Гильома Патлатого и матерью его сына, навсегда превратилась в Адель.

И только она, Матильда, так и не стала никем навсегда: ни возлюбленной, ни грешницей, ни бродягой, ни жертвой, ни наследницей Бретани, ни… монахиней. По крайней мере, пока не стала. Герлок подарила ей возможность это исправить.

Девушка думала долго, пока дрова не сгорели дотла. Натянутая улыбка Герлок уже не казалась ей лживой, а молчание больше не вызывало отчуждения. Матильде хотелось спрятаться за улыбками и ложью. На сегодня, навсегда.

– Да, я хочу уйти в монастырь, – неожиданно произнесла она. – Но не в большом городе… В глуши… Далеко от всех.

В такой, как монастырь Святого Амвросия. Она будет молиться, соблюдать пост, переписывать тексты в скриптории. Она снова найдет подругу, похожую на Мауру, и будет без труда понимать ее мысли и чувства, в отличие от мыслей и чувств Герлок. Их с подругой объединит желание служить Богу, забыть о мире, отречься от всего земного.

Герлок поднялась, и улыбка исчезла с ее лица.

– Ты когда-нибудь тосковала по родине? – спросила Матильда, догадываясь, что они прощаются навсегда.

– Нет, – прозвучал резкий ответ. – Никогда.

– Герлок…

– Меня зовут Адель.

Матильда вздохнула:

– Я буду молиться за тебя, как бы тебя теперь ни звали.

Герлок взглянула на нее.

– Иногда, – сказала она, – иногда.

Матильда не знала, что ее собеседница имела в виду: что достаточно молиться за нее лишь иногда или что иногда она все же тоскует по родине.

Спрота никогда не понимала, что подразумевают люди, когда говорят о счастье. Порой ей казалось, что счастье – это то, что чувствует бабочка, порхая над цветочным лугом в летний день. Но люди летать не умели, а бабочки могли наслаждаться всего одним летом, пока не наступала осень. Поэтому разумнее стремиться не к счастью, а к миру и покою, обрести которые можно, только смирившись с неизбежностью.

Даже если Спроте и не хватало ощущения счастья, по крайней мере она знала, что такое несчастье и что чувствует человек, когда боль съедает душу и не хочет выплевывать ни кусочка.

Смерть Вильгельма Спрота еще могла перенести. Он никогда не принадлежал только ей, она вынуждена была делить Вильгельма с его страной и в первую очередь с его Богом, а Он неизменно оказывался более удачливым. Но судьба забрала у Спроты не только мужа. Теперь женщине предстояло потерять и Ричарда, который совсем недавно принадлежал ей и больше никому. Конечно, когда он вышел из ее тела, его жизнью стали распоряжаться другие, но она всегда была рядом. А теперь это изменится. Даже мужчины, которые до сих пор благоразумно ее презирали, сейчас сочувствовали ей настолько, что поделились с ней своими планами.

Изменить эти планы она все же не могла.

Мужчины – Бото, Осмонд де Сентвиль, Бернард Датчанин, конечно же, а также тот монах, Арвид, – собрались в большом зале.

Бернард как раз делился своими соображениями о том, каким образом можно сохранить наследство Ричарда:

– Это тяжелое решение, просто чудовищно тяжелое. Но мы должны его принять.

Бернард всегда производил впечатление старого человека, но в последние дни казалось, будто невидимая ноша на его плечах стала еще тяжелее. На его лице отражалась уже не скорбь, как сразу после смерти Вильгельма, а просто усталость.

Он поднял голову и посмотрел Спроте прямо в глаза, чего раньше почти никогда не делал.

– Ты ведь понимаешь это, не так ли? – спросил Бернард.

Внутри Спроты все кричало, но она не проронила ни слова. Она научилась молчать, когда вместе с родителями вынуждена была покинуть дом, когда после их смерти осталась совсем одна, когда познакомилась с Вильгельмом и они оба увлеклись молодостью и силой друг друга. А чуть позже Спрота поняла: такие люди, как они с Вильгельмом, так и не узнали, что такое настоящая молодость, ведь им обоим пришлось слишком рано повзрослеть. Вильгельм не был сильным, он просто выполнял свой долг; она тоже не была сильной, просто смирилась со своей судьбой. Это их объединяло, и этого оказалось достаточно, чтобы Спрота стала его конкубиной. Но для чего-то большего – для любви – этого было мало.

Вместо нее возразил другой человек – Осмонд, самый молодой из собравшихся здесь мужчин и еще не научившийся скрывать свои чувства.

– Людовик не изъявил желания отомстить за смерть Вильгельма и привлечь Арнульфа к ответственности. И именно он…

Воин осекся.

После похорон, состоявшихся несколько недель назад, все они ждали, что король франков пойдет войной против Арнульфа, но тот до сих пор оставался безнаказанным. Вынудить Людовика восстановить справедливость они не могли, а недавно он вдруг приехал в Руан и остановился в доме, где раньше проживал архиепископ.

Туда Людовик накануне и пригласил Ричарда, «молодого графа», как совершенно непринужденно его назвал. Хорошим знаком это не показалось никому, тем более когда после совместного ужина король франков пожелал, чтобы Ричард заночевал в его доме. На следующее утро Осмонд де Сентвиль обратился к королю с просьбой забрать мальчика и отвести его в купальни, но получил резкий отказ. Король франков заверил, что Ричарду будет лучше там, где много слуг, которые день и ночь заботятся о его благополучии, и поэтому он вынужден настаивать на том, чтобы мальчик и дальше оставался у него в гостях.

Сгорая от гнева, Осмонд вернулся обратно. Он первый высказал вслух то, о чем думали все: Ричард не гость Людовика, а его пленник. Воину больше всего хотелось поднять меч и освободить мальчика силой.

Но рассудительный Бернард удержал его от этого шага.

– Пока Людовик прикрывается маской гостеприимства, мы не можем заставить его отпустить Ричарда.

Тогда они еще надеялись, что стоит проявить немного доброй воли, и все изменится к лучшему. Однако сегодня король франков через посланника передал следующее: во дворце в Лане Ричарду будет наиболее безопасно, там он получит такое же воспитание, как и наследный принц Лотарь, и к нему будут относиться как к сыну, пока он не достигнет возраста, когда сможет править Нормандией. А до тех пор управление государственными делами вполне мог бы взять на себя Бернард Датчанин.

Бернард в задумчивости покачал головой:

– Если мы отдадим ему Ричарда, то, вполне возможно, никогда больше его не увидим.