Специалисты, однако, не рекомендуют поз, при которых струя спермы должна преодолевать силу гравитации, и поэтому мы легли на бок. Я лежал сзади нее и пытался понять, что делать руками, в которых ощущал небольшое онемение. Хотя мы тесно соприкасались, я почему-то стеснялся дотронуться ими до ее грудей или гениталий, как мне подсказывали инстинкты. Наконец я спросил ее, куда бы она хотела, чтобы я их положил, и учтивая официальность вопроса до того не соответствовала ситуации, что мы опять засмеялись. Но мы были твердо настроены не дать веселью помешать нам во второй раз. Она повернулась ко мне и, переплетя ноги с моими, открыто, бесхитростно посмотрела мне в глаза. Я отвел ее волосы назад, обнажая шею, уткнулся в ее шею лицом и, после многомесячных стараний, кончил.

Клетки в организме ее матери неконтролируемо делились двумя этажами выше. Океаны, как ящики Джадда, расширялись по мере потепления на планете. Поймете ли вы меня, если я скажу, что самым сильным в этом переживании было то, что оно ничего не изменило? Флаг, похоже, колышется на ветру, но на Луне нет воздуха. Девочка Алекс спала в комнате по соседству со спальней ее мамы, на потолке светились зеленые пластиковые звезды, и она дышала в лад с тридцатишестилетней Алекс подле меня. То, что событие не углубило сколько-нибудь ощутимо наших отношений, было весомым свидетельством глубины этих отношений. Тем не менее все было теперь чуть-чуть по-другому.

Пролежав не знаю как долго, я бесшумно поднялся по ступенькам, покрытым ковром, чтобы взять из холодильника бутылку газировки; я шел на цыпочках, хотя разбудить кого-либо не мог никак. Собираясь спускаться обратно с бутылкой зеленого стекла, я почувствовал, что на веранде кто-то есть, повернул голову и увидел свет жидкокристаллического экрана: там сидел Рик. Несомненно, он меня увидел; я понял, что надо задержаться, и подошел к нему.

– Что читаете? – спросил я, садясь в плетеное кресло.

– Ничего особенного. Просто я подсел на эти доски объявлений. Джонса Хопкинса. Мэйо[96]. – Он погасил экран, и мы остались в темноте. – Хотя пользы – ноль. Сообщество отчаявшихся супругов.

– Как вы вообще? – спросил я.

– Пока есть чем себя занять – все более-менее, – ответил он. – Но по ночам жуть как тяжело.

Я кивнул, хотя было слишком темно, чтобы он это увидел.

– О ком я не могу перестать думать – хотя знаю, что это дурь полнейшая, – я не могу перестать думать об Эшли, – сказал он.

– В этом есть смысл, – заметил я. – Почему же дурь?

– Потому что я все время жду, чтобы Эмма мне сказала: «Я хочу тебе кое в чем признаться, но обещай, что не рассердишься».

– Признаться, что симулировала.

– Да. И знаете – иногда, если я не спал до четырех утра, закрадывается мысль, что, может быть, она и правда симулирует. Я начинаю ее подозревать. Это трудно объяснить: я знаю, что это дурь, что такого быть не может. Я не верю в это на самом деле, но переживания из-за Эшли – они в меня впечатались. То, что я почувствовал, когда до меня начало доходить.

– Вам хотелось бы, чтобы это была симуляция. Я это понимаю.

– Не так все просто. Я воображаю, как она мне говорит, как я осознаю́, что это был обман. Но облегчения своего у меня вообразить не получается. Что я воображаю – это как я в ярости разношу весь дом, как ухожу от нее, чтобы никогда больше не видеть. Если бы я узнал, что она симулирует умирание, она была бы для меня мертва.

Я задумался, можно ли мне включить рассказ Рика об Эшли в свой роман, не воспримет ли он это как предательство.

– И между прочим, потом я ловлю себя на мысли, хоть и знаю, что она нелепа: что если Эшли не симулировала? Что если она солгала о своей лжи, чтобы освободить меня?

Два дня спустя я был в руках другой женщины: одной она приобняла меня, другой водила эхографическим датчиком, чей конец был умащен прохладным бесцветным гелем, по моей груди в поисках отчетливого изображения. Мои глаза были закрыты, ее – сосредоточены на экране, где мое черно-белое сердце делало вид, что бьется. Время от времени я по ее просьбе менял положение, шурша бумажным халатом и бумажной простыней, или задерживал дыхание, что способствует получению ясной картины. Эхографистка была примерно моего возраста, родом, видимо, из Доминиканской Республики, и по сравнению с предыдущей она была куда ласковей и нежней; закрыв глаза, я представлял себе, что это Алекс. Вот ты в подвальной комнате дома в Нью-Полце, подышав травкой, неуклюже стараешься сделать беременной свою лучшую подругу – а миг спустя намазанный гелем датчик испускает тебе в грудь ультразвуковые волны. Я почувствовал себя беременным: от эхокардиографии плода эта процедура отличается только местом, куда прикладывается датчик. Я вообразил, что у меня сердце эмбриона, только вот расширение синуса может означать смерть, а не рождение.

В первый месяц после возвращения из Марфы у меня появились симптомы, которые, заверил меня Эндрюс, почти наверняка были психосоматической реакцией на мысли о предстоящем обследовании: головные боли, нарушение связности речи, слабость, расстройство зрения, тошнота, чувство онемения в лице и кистях рук. Я боялся обследования больше, чем расслоения аорты, потому что боялся хирургической операции больше, чем смерти. Я представлял себе, что кардиолог входит в кабинет и сообщает, что быстрота расширения диктует необходимость немедленного хирургического вмешательства, до того отчетливо, что это словно бы уже произошло; перспектива ощущалась как воспоминание о перенесенной травме.

Она с силой надавила мне датчиком между ребер; я вздрогнул.

– Еще немного, солнышко, мы почти кончили, – сказала она, обращаясь к ребенку во мне. И чуть погодя: – Хорошо, теперь врач посмотрит на результаты.

И вышла из кабинета. Почему она отправилась за ним так поспешно?

Не забывай: ты можешь одеться и покинуть здание до того, как он войдет, чтобы предсказать по твоим внутренностям твое будущее, – античное гадание на современный лад, чью стоимость едва покрывает запредельно дорогая страховка. Можешь сказать, что это был обман, розыгрыш, выйти на улицу, где стоит теплая не по сезону погода, и жить, испытывая судьбу, жить со своим случайно обнаруженным бессимптомным идиопатическим расширением аорты. Трусливый или смелый, это, так или иначе, выбор, и я, лежа на пластиковой койке, испытывал соблазн. Рост на несколько миллиметров – и они вскроют меня тем, что я представлял себе как опасную бритву. Я посмотрел на экран, где застыло изображение моего сердца и артерий, и увидел в верхнем правом углу мигающие цифры: 4,77 см; 5,2 см. Я похолодел: если какая-либо из этих величин – диаметр корня моей аорты, мне надо будет лечь на операцию в ближайшие дни.

Я вышел, но только в комнату ожидания, где сидела Алекс. Вернувшись с ней в кабинет, я сказал ей, что, вероятно, дело плохо, и назвал эти цифры. Она сказала мне: «Тсс», и мы стали ждать; на мониторе появилась заставка: МЫТЬЕ РУК СПАСАЕТ ЖИЗНИ, красные буквы, плывущие по черному экрану. Сообщения с Луны, передававшиеся в режиме реального времени, запаздывали не так сильно, как должны были; никто никогда не покидал Землю, кроме как для того, чтобы лечь в нее.