– Вы знаете, что в Северной Америке очень мало мест, где такое же темное небо?

К тому времени, как я выдохнул дым, мне уже показалось, что я курнул лишнего: дыхание немного сперлось, внимание перестало успевать за разговорами вокруг, за их перепадами. Я резко встал, но затем решил, что не хочу возвращаться на свет, к взрослым, и сел обратно без объяснений; мне подумалось, что в глазах парней и девчонок я смешон. Появилась Моника, придвинула стул, села рядом с нами; она предложила мне сигарету, я ее взял, но курить не стал, только крутил в пальцах. Вскоре из прозрачного пакетика на стол высыпали новую порцию кокаина, и женщина в купальнике и полотенце разделила горку на дорожки кредитной картой, которую извлекла неизвестно откуда; я подозревал, что греют ее не столько тепловые зонтики, сколько наркотики. Один голос во мне говорил: нюхни чуть-чуть, и почувствуешь себя трезвым, собранным, снова овладеешь ситуацией и, возможно, испытаешь легкую эйфорию; другой голос, голос лучшей моей части, возражал: у тебя сердце не в порядке, не будь идиотом, уймись и отправляйся домой. Лучшая часть легко выиграла спор, я решил этого не делать, но решил, уже поднимая глаза от стеклянной поверхности стола, с которой втянул в нос маленькую дорожку.

Я передал трубочку практиканту и стал ждать, чтобы алкалоид сначала отрезвил меня, а затем наделил сверхъестественным вниманием, уничтожая всю тревогу, какую я испытывал из-за того, что сделал это. Пока я ждал, практикант, который поужинал за мой счет, одну за другой вдохнул три отнюдь не маленькие дорожки; у меня возникло смутное чувство, что он хочет произвести на меня впечатление.

– Полегче на поворотах, – сказала ему Моника, подразумевая: «Успокойся, не торопись». Все рассмеялись: идиома была выбрана не та, но прозвучала к месту.

Я тоже рассмеялся – надо сказать, я видел себя со стороны, в третьем лице, в отдельном экранном окне, видел смеющимся в замедленном показе, – но почему, спрашивается, употребив такой стимулятор, я нахожусь вне самого себя? Почему время замедлилось? Я не успел оглянуться, как ухватился за эти вопросы изо всех сил, чувствуя, что они – последнее звено, соединяющее меня с моим телом, но вскоре вопросы перестали мне принадлежать, сделались еще чем-то во дворе, от чего мое сознание отворачивалось. Потом я был соотношением между тепловыми зонтиками, небом и синевой отсвечивающего бассейна, а потом я исчез напрочь, стал ничем, самым темным небом во всей Северной Америке. Последним, что осталось от моей личности, был ужас перед растворением моей личности в небытии, и я отчаянно за этот ужас уцепился, стал карабкаться по нему, как по веревочной лестнице, обратно в собственное тело. Вернувшись в него, я приказал руке поднести сигарету к губам, смотрел, как она это делает, но не чувствовал, что рука моя и губы мои; я утратил проприоцепцию. Но когда я вдохнул дым (как вышло, что сигарета зажглась, я не понял), я признал его, ощущение, что он входит в грудь, было знакомым, успокаивающим, стабилизирующим; это была первая моя сигарета с тех пор, как у меня обнаружили расширение аорты. Лишь после того, как молодая женщина в купальнике мне ответила: «К… кетамин… большей частью, я думала, вы знаете», я услышал вопрос, который ей задал: «Что это такое было, на хер?»

Я вдохнул очень мало и вскоре более или менее вернулся и в свое тело, и во время, хотя зрение, если я поворачивал голову слишком быстро, дробилось на кадры; между тем все, кроме Моники и практиканта, ушли обратно в дом. Практиканту, который, видимо, тоже обманывался насчет того, какой наркотик нюхает, было не очень хорошо: он поднял ладони к груди и выпрямил руки, как будто выполнял жим лежа; глаза были открыты, но ничего не видели, веки дрожали; из угла рта потекла струйка. Моника позвала его по имени, но ему удалось испустить только стон. К моему удивлению, она лишь рассмеялась, сказала, что все с ним будет в порядке, и оставила нас за столом одних. Мои губы были резиновые, но я смог, обращаясь к нему, выговорить: «Все будет хорошо, это скоро пройдет»; однако он точно не слышал.

Не знаю, как долго мы с ним там просидели. Мой план был – дождаться, чтобы кто-нибудь вышел, и, зная, что практикант теперь один не останется, сказать, что мне пора, и отправиться домой, хотя я отнюдь не был уверен в своих ногах. Я репетировал про себя: «Мне надо идти, мне завтра рано вставать» – и тут практиканта вырвало, он облевал себя всего, но, похоже, этого не почувствовал; он, видимо, еще и очень много выпил. Не понимая толком, как мне с ним быть, я спросил его, все ли с ним в порядке, и он пробормотал что-то, в чем я услышал слова «Сакраменто» и «смерть» – или, может быть, «смета». Мне удалось встать, и я неуклюже – координация движений еще не вполне восстановилась – прошел назад в дом, чтобы позвать кого-нибудь из его знакомых ему на помощь.

Гостиная, которая стала, казалось, еще в два раза больше, была пуста, музыку выключили. Как долго мы пробыли во дворе? До кухни, где я рассчитывал найти людей, надо было идти и идти, но в конце концов я одолел эту милю; за кухонным столом сидели только Моника и безымянный друг Дайен. Возникло ощущение, что я потревожил их в интимную минуту.

– А где все? – спросил я.

– Часть людей пошла кататься на великах при луне, – ответил он. – А большинство легли спать.

– Практиканту плохо. А мне надо домой. Может кто-нибудь ему помочь?

– Ничего, оклемается, – сказал мой собеседник.

– Его вырвало, – сказал я.

– Вот и хорошо, – вступила в разговор Моника. – Теперь ему станет легче.

Садистка.

– Мне надо домой, – повторил я.

– Я вас понял, – сказал друг Дайен. Ему явно хотелось, чтобы я поскорее ушел из кухни.

– Могу я вас попросить помочь мне уложить практиканта где-нибудь спать, а потом отвезти меня домой?

Мой голос звучал так, будто я говорил под водой.

– Тут идти недалеко.

Я уже его ненавидел.

– Как вас зовут?

– Что?

– Как вас зовут? Я не знаю вашего имени. И никогда не знал.

Моника принужденно засмеялась. Я, наверно, производил дикое впечатление.

– Пол, – ответил он с вопросительной интонацией, которая объяснялась смущением.

– Пол, – повторил я, словно подтверждая услышанное, словно пришпиливая человека к его тривиальному «я».

– Вы знали, – сказал он.

– Клянусь вам, – возразил я, прикладывая ладонь к сердцу, – понятия не имел.

Я подошел к огромному серебристому холодильнику, открыл его и обнаружил две банки лаймовой газировки. Потом взял кухонное полотенце, которое висело на ручке холодильника, и намочил под краном. В дверях кухни остановился.

– Пол, – произнес я еще раз, точно плюнул, как будто нелепость этого имени была очевидна.

Практикант, когда я подошел к нему, смог повернуть ко мне голову: хороший знак. Но он был почти в слезах.

– Глюки замучили. Я фигею от них. Ужас.