Тут он понял, что никак не может вспомнить, была Соня на той линейке или нет. Будто какое-то слепое пятно. Как отрезанный кусок на фотографии. У матери Гарафеева много было дома таких старых снимков, когда приходилось отрезать известных людей. Были и лица с отрезанными лбами, в детстве он их пугался, пока бабушка не объяснила, что это убирали фуражки, на случай если вдруг придут с обыском чекисты.

Так и у него будет. Со временем Соня исчезнет не только из жизни, но и из воспоминаний, и это будет очень страшно. Тогда он и сам истончится и исчезнет. Будто и не было никогда.

Гарафеев вздрогнул и протрезвел.

Вспомнил про завтрашний суд, и настроение совсем испортилось. Он открыл кошелек и, найдя среди мелочи две копеечные монетки, двинул в красно-синюю будку телефона-автомата. Там ощутимо пахло высохшей на солнце мочой, но трубка не была оторвана, и в ней даже шел гудок.

– Ну надо же, – фыркнул Гарафеев и, стараясь не дышать лишнего, набрал номер Стаса.

Ответила соседка, и Гарафеев так долго слушал возню коммунального коридора, что уже начал искать в кошельке еще двушку, но тут наконец в трубке раздался голос Стаса.

– Надо бы пообщаться перед завтрашним судом, Стас. Может, я зайду?

– Слушай, Гарыч, тут такое дело… Я как бы не один.

Стас засмеялся, и Гарафеев понял, что у него женщина и он счастлив.

– Ааа… – только и сказал он.

– Подгребай завтра на полчасика пораньше, все и обсудим.

Гарафеев обещал и повесил трубку, немного грустя по молодой энергии, которую сам давно утратил.

Он брел куда глаза глядят, крутя в голове разные мелкие мысли, например, что уже давно стоит ясная солнечная погода и Соне, наверное, очень хочется на дачу, которой у нее нет и благодаря раздолбайству мужа никогда не будет. Потом думал про Стаса, как неожиданно в замызганной телефонной будке услышать голос сбывшейся мечты. Потом про Лизу, как она там, на своей практике, которую называет каникулами мазохиста.

Всем чем угодно забивал голову, лишь бы не думать о том, как поступить завтра.

Наконец он набрел на серый куб станции метро и поехал домой.

Открыл дверь, стараясь не греметь ключами, но Соня услышала и вышла ему навстречу.

– Хочешь поужинать?

Гарафеев приподнял бровь и изобразил руками что-то вроде «не верю своим ушам!».

– Так будешь или нет?

– Ладно, давай.

– Подумаешь, одолжение!

Жена ушла в кухню и загремела посудой. Гарафеев быстро вымыл руки и последовал за ней, сел за стол, накрытый новой клетчатой клеенкой, от которой еще остро пахло хозяйственным магазином.

Соня разогрела ему гречневой каши и поджарила яйцо, как он любил, с размазанным желтком. Щедро посыпала тарелку зеленым луком и укропом, и Гарафееву припомнилось самое начало их семейной жизни, когда за три дня до стипендии заканчивались все деньги в доме, и они подъедали остатки крупы и макарон, и как-то бабушка на вызове сунула Гарафееву туго завернутый в газетку пучок зелени с дачи. Тогда с этим было строго, подношения благодарных пациентов с негодованием отвергались, но бабка так взглянула на Гарафеева, что он взял, и принес домой, и думал, что больше ничего нет, но нашлась горстка овсянки, и Соня сварила ее на воде, и накрошила туда бабкиной зелени, и это оказалось такое восхитительное кушанье, что они ели его и в тучные годы.

А потом как-то забылось, стерлось…

Соня, прислонившись к подоконнику, молча смотрела, как он ест.

Гарафеев работал вилкой, притворяясь, что молчание совсем не тяготит его.

Когда он доел, Соня забрала у него тарелку и сказала:

– Игорь, я беременна.

– Прости?

– Понимаю, звучит глупо, но это так.

Гарафеев тряхнул головой, не в силах поверить, что действительно это услышал. Много лет назад они пытались зачать второго ребенка, но ничего не вышло, и в консультации Соне сказали, что у нее спаечный процесс и детей больше не будет. Гарафеев немножко порасстраивался, потому что хотел сына, как всякий мужик, а Соня, кажется, даже обрадовалась, что может спокойно делать карьеру.

– Ты так шутишь?

Она отрицательно покачала головой:

– Я так понимаю, ты не рад.

Гарафеев почесал в затылке:

– Как тебе сказать… Это не то, чего я ждал от жизни.

– Да и я в общем-то тоже.

– Интересный у нас с тобой получился внешний фактор.

– В смысле?

– Помнишь, ты сказала, что иногда нужен внешний фактор, чтобы никому не ломать свою гордыню?

Соня засмеялась:

– Да уж. Я думала, для нас это будет смерть, а оказалось ровно наоборот.

Гарафеев развел руками:

– Вот видишь, куда доводит секс с посторонним человеком.

Соня подошла к нему, хотела обнять, но вдруг резко отстранилась:

– Или ты все еще хочешь развестись?

– Ну что ты, теперь какой развод, – сказал Гарафеев.

Соня погладила его по голове:

– Ты меня прости, пожалуйста.

– Ты просто устала, Сонечка.

– А ты совсем разлюбил меня, Гар?

Он взял ее руку и прижал к своим губам:

– Ты знаешь, Соня, мне кажется, что наша любовь только начинается.

Утром Гарафеев самым позорным образом проспал. Он услышал будильник и собрался вставать, но рядом лежала Соня, и так захотелось еще немного к ней прижаться, тем более что ему показалось, будто он совершенно бодр и ни за что не уснет, если на секунду обнимет жену и закроет глаза.

Он ошибся. Спал или нет, а очнулся, только когда Соня, уже полностью одетая и даже накрашенная, тронула его за плечо и спросила, не хочет ли он сходить в свой дурацкий суд.

Гарафеев подскочил. Соня не знала, что он договорился со Стасом на полчаса раньше, поэтому разбудила его так, чтобы он как раз успел к началу заседания. И то впритык.

Хорошо еще, побрился с вечера, чтобы предстать перед женой свежим импозантным мачо, потому что оставалось время только быстро умыться, запихать себя в костюм, глотнуть кофе, взять в зубы бутерброд и мчаться к метро, на ходу повязывая галстук.

Оставалась надежда, что Стас тоже проспит и тоже потому, что был счастлив этой ночью.

В метро особой давки не было, и Гарафеев стоял, глядя на свое отражение в окне вагона. На фоне темной бетонной стены тоннеля он выглядел очень даже ничего, таким же молодым и сильным, как двадцать лет назад, когда они с Соней ждали Лизу.

Гарафеев улыбнулся, и юный Гарафеев с оконного стекла улыбнулся ему в ответ.