Осокин поставил стол, выдохнул тяжело, вытер заливавший лицо пот.

— Я желал бы знать, что происходит? — спросил он.

И хотелось, чтобы голос прозвучал внушительно и твердо, а вышло все равно довольно жалко. Устал, едва с дыханием справился.

— Вас это не касается, — холодно ответил детектив, даже не повернув головы.

Осокин оторопел. Он допускал подобный ответ, но не тон, не пренебрежительное безразличие, с каким прозвучала фраза. И этот тон позволил себе подобострастный лакей, еще утром только что не валявшийся у него в ногах, вымаливающий очередной заказ?

Он даже не нашелся что сказать. А пока обдумывал достойный ответ, детектив махнул рукой.

— Оба свободны.

— Драгоценный, вы, часом, не забыли, с кем разговариваете? — Лицо Осокина потемнело от гнева.

Детектив взглянул на него с любопытством. Не меньше минуты разглядывал, словно намереваясь залезть в душу, вывернуть ее наизнанку, как следует встряхнуть и изучить все выпавшие секреты под микроскопом. Затем насмешливо покачал головой.

— Да нет, любезнейший Александр Демьянович. Я хорошо помню, где и кем вы трудились до вчерашнего дня.

Это «трудились» прозвучало как издевка. Осокин почувствовал, как по спине его пополз неприятный холодок. Детектив совершенно спокойно, одной лишь фразой, объяснил ему, что «вчера» закончилось вчера. И вместе с этим «вчера» ушла во вчера вся его жизнь.

Вчера Александр Демьянович Осокин был банкиром, человеком при деньгах, при «Мерседесе», при власти. Вчера он мог стереть этого круглолицего губошлепа в порошок одним щелчком пальцев. Но сегодня наступило «сегодня». И в этом «сегодня» губошлеп может легко уничтожить его. Физически уничтожить. Осокин стал никем. А губошлеп получил абсолютную власть. Такую, что вчерашнему Осокину и не снилась. Власть отнимать чужие жизни. Потому что он оказался умнее и практичнее и привлек на свою сторону двух мордоворотов, свалить которых остальным не под силу, даже если они соберутся все вместе. Потому что губошлеп набрался смелости и сделал то, чего не смог сделать никто, — добыл себе простенькую игрушку, называемую «пистолет». Потому что в этом «сегодня» правила переменились и каждый стал только за себя. Потому что «сегодня» возвело в ранг абсолюта стародавнее правило: «прав тот, кто сильнее».

Осокин, поддерживая скрюченного бородача, вернулся к холодильникам. Усадив напарника, сел сам, вздохнул.

— Саша… — прошептала Наташа. — Что случилось?

— Ничего, не волнуйся.

— Кого-то… Они кого-то побили, да?

— Да нет, — преувеличенно бодро сказал Осокин. — Поскользнулся человек. Упал.

— Ага, — зло прошипел бородач. — Минут пять падал. А остальные, как эти… Языки в жопы засунули.

— Мишенька, — потянулась к нему худенькая спутница. — Не надо. Просто все испугались.

Бородатый Мишенька демонстративно сплюнул кровавый плевок в проход, отвернулся.

— Странная штука жизнь, — пробормотал «кашемировый». — Никогда не думал, что в двадцать первом веке, в одном из крупнейших городов мира, доведется столкнуться с подобным. — Осокин промолчал. — И я бы еще мог оправдать подобную жестокость, если бы этому неандертальцу было двенадцать, — продолжал «кашемировый». — Но ведь взрослый на первый взгляд человек.

— Вы кто по профессии? — поинтересовался Осокин.

— По профессии я профессор, — ответил тот, улыбнувшись. — Историк, если уж быть точным. Евсеев Лавр Эдуардович.

— А по вас и не скажешь. С виду на музыканта похожи. Или поэта.

— В самом деле? Вот уж не думал, что произвожу подобное впечатление. — «Кашемировый» снова улыбнулся. — А вы?

— Осокин. Александр Демьянович.

— Очень приятно, — автоматически откликнулся собеседник. — А род занятий, позвольте полюбопытствовать?

— Банкир.

— Банкир? — повторил профессор. — Занятно. Первый раз разговариваю накоротке с настоящим банкиром. И какое же отношение вы имеете к этому Муссолини? — поинтересовался он.

— А с чего вы взяли, будто я имею к нему какое-то отношение?

— Разве нет? Ну, значит, мне показалось.

— Лучше бы Гитлером назвали, — буркнул бородатый Мишенька.

Тем временем его мучитель достал из кармана трубку телефона, положил на стол, выслушал очередное приказание и вновь направился к остальной группе. На сей раз он не колеблясь указал на тщедушную Мишенькину подругу.

— Красавица, пошли со мной.

Та оглянулась, ища поддержки, но окружающие предпочитали смотреть в пол. И лишь Лавр Эдуардович наблюдал за громилой с каким-то даже интересом. На лице его застыло выражение, с каким биолог наблюдает за вдруг открывшимися новыми повадками давно изученного животного.

— Никуда она не пойдет, — заявил бородатый.

— Помолчи, если не хочешь схлопотать еще раз, — серьезно заявил ему громила. — Давай, красавица, поторапливайся.

Девица поднялась.

— Маринк, сиди, — сказал бородатый.

— Мишенька, пойду я. Так будет лучше, — обреченно пролепетала тщедушная, поднимаясь.

Громила хохотнул.

— Что, Мишенька, улетела подружка?

— Козел, — выдохнул тот с ненавистью.

— Иди туда, красавица. — Громила подтолкнул девицу в направлении стола. Она сделала пару неуверенных шагов, остановилась, оглянулась. — Бегом, я сказал! — Громила опустился на корточки, цепко ухватил Мишеньку за окровавленную бороду, притянул к себе, сказал почти ласково: — А за козла я тебя, тварь пархатая, лично на крюк подвешу. Понял?

— Поздравляю, молодой человек, — спокойно произнес Лавр Эдуардович. — Будь жив ваш учитель, он имел бы все основания вами гордиться.

— Чего? — не понял тот. — Ты про что, дед?

— Я имел в виду Генриха Гиммлера. Похоже, вы именно у него перенимали профессиональные навыки.

— Дед, тебе что, жить надоело? — Громила был не настолько молод, чтобы не слышать этого имени и не понять, что имеет в виду «кашемировый». — Сиди, не вякай, если хочешь целым уйти.

Громила поднялся, подумал секунду, еще раз пнул бородатого и направился следом за Мариной.

— Он же вас намеренно провоцирует, — сказал Мише Лавр Эдуардович. — А вы поддаетесь. Ему интересна именно ваша реакция! Сохраняйте выдержку. Ничего вашей подруге не сделают. Они еще сами боятся. Не знают, на что способна толпа, где грань дозволенного.

— И что, прикажете молчать? — вскинулся бородатый.

Громила на ходу обернулся:

— А ну заткнулись там!

— Если хотите жить, — понизив голос, ответил «кашемировый», — лучше молчите.

— Да идите вы все. — Миша набычился, принялся наблюдать за происходящим у стола.