Катька, фыркнув, отобрала у него книжку и быстренько подсунула ему для поднятия настроения планшет:

– Пап, меня выбрали королевой красоты старших классов!

– Знаю я уже одну королеву красоты в этой семье… – покривился Егор. – Не в красоте счастье! А в характере! Вот у твоей мамы характер, как известно… гм… А что, Катя, ты в купальнике по сцене ходила?

– Да почему, пап? На школьном сайте по фотографиям голосование было. У кого больше «лайков»… Вот, я открыла, посмотри!

– А, ясно… – Егор внимательно рассмотрел фотографию и покачал головой: – Что-то ты на этой фотографии как пыльным мешком из-за угла стукнутая… Что ты так стоишь-то? Мам, а мам, что она так стоит-то? И на сцене – ноги в раскоряку. Вот слушай, Кать! Ноги надо ставить вместе.

– У меня живот стоит на опоре, папа, дыхание на опоре, понимаешь? – достаточно терпеливо объяснила Катька. – Все оперные так стоят, просто у них платья длинные, не видно.

– Но ты же не оперная! Ты эстрадные песни поешь!

– Но меня в музыкалке учат оперному пению, ты же знаешь, пап! У нас нет ни джаза, ни эстрады… Мам, ну скажи ему!

Я только отмахнулась. Вот шли по коридору в роддоме родители, обнявшись. Было у них общее счастье и общее горе. Счастье – родился долгожданный для обоих ребенок. Горе – родился он больной, лежит на искусственном дыхании, в барокамере. И шла навстречу им я. Горя у меня не было. Была беда в виде дымящегося от неудовольствия Данилевского и огромное, ни с чем не сравнимое счастье в лице необыкновенной маленькой Катьки, умненькой с первого дня, здоровенькой, похожей на мальчика-богатыря, с девичьими шоколадными глазками и длинными ресничками, такой красивой, как будто нарисованной вдохновенным эстетом-мультипликатором.

Чем дальше растет Катька, чем красивей, выше, изящней, женственней становится, чем больше неожиданных талантов у нее проявляется, тем настороженней относится к ней Данилевский. Слишком похожа на меня? Все сильнее и сильнее? Нелюбимый ребенок от нелюбимой женщины? Но любил же меня когда-то Данилевский. Наверно, любил. Думал так. Мне так говорил. Моей маме говорил. Потом разлюбил. Потом ненадолго опять полюбил. Потом разлюбил окончательно. А Катька, наверно, напоминает ему о собственных непонятных чувствах, раздражает.

– Со мной разговаривай, Кать! Не надо к маме как к адвокату обращаться! Я тебе говорю – ты некрасиво на сцене стоишь! Значит, некрасиво.

– Что еще у меня некрасиво? – прищурилась Катька, которая удивительным образом обижается на слова Данилевского гораздо меньше, чем я. – Шея короткая, как у тебя? И толстая? Так мне мама ее вытянула. Не ты, между прочим. Шея нормальная стала. Не лебединая, как у мамы, но тоже ничего. Коленки квадратные? На свои посмотри. И порадуйся, что у меня квадратики поменьше получились. Как кулачки у питекантропа. Мощные и внушительные.

– Ну вы даете! – тут же объединил нас Данилевский. – Вы смотрите, как она с отцом разговаривает! Я – отец.

– Отец, отец, – похлопала его по плечу Катька. – Так что еще у меня некрасивое, отец, не такое, как надо?

– Кать… – попыталась урезонить ее я.

– Да нет, пусть он скажет. Пусть скажет, что лучше бы я вообще не рождалась!

– Кать, Кать… Притормози… – слегка испугался Егор. Так далеко он не собирался заходить. – Ты красивая девочка, и вообще… отличница.

– Ну вот и здорово! Что и требовалось доказать! – легко засмеялась Катька. – А то – «враскоряку», «некрасиво»… У меня все отлично, понимаешь, пап? Несмотря на то, что ты меня не любишь.

– Ну вы вообще сегодня… – откинулся на диване Данилевский. Закинул руки за голову. Встал. Подбоченился. Стал сразу маленьким и смешным.

Я незаметно показала Катьке кулак, чтобы она молчала.

– Я пойду, – обиженный Данилевский отвернулся к окну, но не делал пока ни шага.

– Иди, если я правду сказала – иди! – Катька выжидательно смотрела на него.

Молодец. Вот отвернулась бы тоже – гордо, обиженно, – он бы быстренько шмыгнул в прихожую, ботинки надел бы, курточку в руку взял и убежал. А так, под ее взглядом, он медленно сел.

Я изо всех сил пыталась мысленно посылать Данилевскому сигналы. А как еще? Слов не знаю. Обнять – не обнимешь, чужой муж. Смотрела на него и посылала хорошие, теплые мысли.

– Что? Ну что? – обернулся ко мне Данилевский. – Ну что вы такие обе, а?

– У меня ожог почти не видно, – протянула я ему руку. – После этого лета. Почти совсем не видно.

Егор неожиданно взял меня за руку и поцеловал.

– Успокоилась? – спросил он, только не меня, а Катьку.

Катька пожала плечами.

– Рассказать, как по коридору в роддоме шли родители, у которых ребенок лежал в барокамере? – мирно предложила я.

Данилевский поднял вверх руку и показал мне четыре пальца.

– Четыре! Четыре раза уже слышал! Или пять! – довольно раздраженно сказал он, изо всех сил улыбаясь.

С некоторых пор я стала думать, что, может быть, историю с барокамерой и с обнявшимися испуганными, живущими надеждой на врачей, на чудо, на Бога родителями Данилевский знает с какой-то другой стороны? Не так, как я? Ведь у него много детей, гораздо больше, чем у меня. И я видела ту, которая рожает ему теперь детей. И что подумала о ней, не скажу никому и никогда.

– Хорошо, не буду. Пока мы с вами разговаривали, в мире кто-то родился…

– В смысле? – поднял брови Данилевский.

– Кто-то родился, кто-то умер… В таком смысле.

– Кать, вот смотри… – Он протянул руку к нашей общей, в чем-то так непохожей ни на него, ни на меня дочери, и крепко взял ее за запястье. – Вот такой умной не будь. Хорошо? Заковыристой, умной, сложной, в своем мире… Таких мужчины не любят.

– А каких любят, пап? – засмеялась Катька. – Маленьких, корявых, очень вредных и самонадеянных?

– То есть? – даже поперхнулся Данилевский и сам отпустил ее руку. – Ты кого имеешь в виду?

– Люди, люди, брейк, брейк! Оба успокойтесь! Никого она не имеет в виду! Она просто так сказала. Давайте я вам все-таки историю про ожог расскажу.

– Тогда лучше про Селедкину, мам. Про то, как она меня задушить грозилась. Папа еще не слышал, да, пап? – Катька дотянулась до нас обоих, взяла меня за руку, обняла Данилевского за шею и даже погладила его по голове. Я увидела, как невольно смягчилось выражение его лица. Такого уже немолодого, такого усталого…

– Не слышал, – кивнул Данилевский. – Считай, что не слышал.

– Так ты и правда не слышал! – удивилась я.

– Да ладно, рассказывай, что с тобой делать! Все твои истории наизусть знаю.

Я с подозрением взглянула на Данилевского. То-то он последнее время так плохо со мной разговаривает. Не звонит почти. На вопрос «Как дела?» отвечает «Плохо!!!» и бросает трубку. А вроде у него все нормально… Может, прочитал что?