и представился Наде. Грустно улыбнувшись, брат стал уходить и растворился в сумраке прихожей. А на столе светилась хрустальная ваза с букетом багряных роз, на салфетке расплывалось кровавое пятно: вот она — кровь, льется с ладони, кап-кап-кап… Долго смотрел на испачканную руку, казалось — сейчас кровь исчезнет, ведь наваждение. Но она не исчезала…

Утром, проснувшись с разламывающейся головой, понял: то был не сон. Днем рассказал Корочкину, тот долго молчал, потом бросил кратко: «Едем». — «Я и сам так думаю, — сказал Дебольцов. — Вы полагаете, что…» — «Увидим», — столь же кратко отозвался Геннадий Иванович.

Понял: брата больше нет.

* * *

Добрались через двое суток, в заводе были свои войска, посреди двора стояли солдаты с лопатами. И Дебольцов испугался:

— Надя… тоже? — спросил одеревеневшим языком.

— Нет, Алеша, нет… — поспешил успокоить Фирс. — Вот она, не узнал?

Надя и в самом деле стояла у дверей, тех самых, через которые вывели убивать. Куталась в шаль и смотрела на медленно приближающегося Дебольцова мерцающим иссиня-черным взглядом. «У нее же голубые глаза… — подумал. — Как же так?»

— Надя… — подошел вплотную, взял ее за руки. — Надо жить… Но я не знаю — как и зачем…

— Ваш брат… Аристарх Александрович… Я полюбила его… Я молюсь за него. Я ждала, Алексей. Я так ждала…

И то, как говорила, и смотрела, сказала о брате и назвала — что тут было не понять… И непосвященный бы понял, но он был посвящен: «Алексей, любимый», — разве это должно ей произнести? Но как всякий достойный человек его лет — не молод ведь (по общепризнанным меркам), — пытался найти ненужный, глупый даже способ проверить: а если не так? Сказал: «Вы так молоды… И я ничто теперь. И никто. Если бы у меня было все — все, что надобно вам для счастья…»? Ответила: «Для счастья мне надобны только вы. Ты… Потому что я люблю тебя».

Корочкин позвал: «Нашли!» — подошел, яма была разрыта, в углу торчала скрюченная рука, на безымянном пальце кольцо. Наклонился, уже понимая, что ошибки не будет, и с трудом снял. То был фамильный перстень — от отца — к старшему сыну, традиция незапамятных времен. «Брат, Господи, за что это все…» — а он, Аристарх, плавно кружил свою юную даму под звуки все того же «Шарфа». И себя увидел — в углу, за столиком, с восхищенным лицом. Что ж… Аристарх всегда танцевал лучше всех, его любили, какое было прекрасное время…

Но как давно это было.

— Был еще жив… — медленно сказал Корочкин. — Крепитесь, полковник.

Он крепился. С этой минуты, сколь ни странно, непримиримости в нем стало гораздо меньше. Убежденности — больше. Слухи о приближении Колчака к границам России становились день ото дня явственнее, эти слухи были, несомненно, достоверны. Следовало принять решение.

* * *

Венчание Дебольцовых прошло тихо, без огласки, присутствовали только друзья — Корочкин, поручик Митя Самохвалов, еще несколько человек, которых собирался посвятить в дело. Священник сказал вечные слова о рабах Божьих, кои венчаются друг другу во имя Отца и Сына и Святаго Духа славой и честью. Теперь они были вместе навсегда, до последнего целования. Это было промыслительно, Дебольцов не сомневался, Надя — тоже.

Обнял и поцеловал нежно — теперь уже жену, какое новое, странное слово, такое емкое, притягательное, вечное. Так звали Деву Марию — «Благословенна Ты в жена́х…». Провел рукой по завитку ее волос: «и ты будь благословенна».

* * *

После ухода из полка Вера решила пробраться в Омск: найти тех, кто взорвал баржу, уничтожить Сомова. Сплошной линии фронта между красными и эсеро-меньшевиками не было, неизбежные разрывы возникали то тут, то там, фронт дышал, вибрировал, менялся. Пока шла по своей территории — было просто: улыбнулась, положила документы на стол — и всё. Не встретила ни одного командира или красноармейца, кто бы заподозрил, отказал в куске хлеба. И жители сочувствовали, извечная доброта глубинного русского человека помогала: еда и ночевка были всегда. Но перешла фронт — на рассвете, в тишине, по хрустящей от утреннего морозца осенней траве — и благодать кончилась. Впереди враги, бывшие революционеры, борцы против самодержавия, теперь в погонах, видела эти украшения на пленных. Что может быть страшнее прежних попутчиков… Однако повезло, не напоролась ни разу, а когда добралась до крошечного полустанка — увидела на запасном пути дымящий воинский эшелон в сторону Омска, это было то, что нужно. И моля Бога и товарища Ленина, чтобы эшелон не тронулся, не ушел, лихорадочно переоделась в новожиловскую форму с погонами, приклеила усы, застегнула длинную шинель на крючки и нацепила ремень с оружием — у нее была казачья шашка и наган. Посмотрев в зеркальце и найдя свое отражение очень милым и вполне достоверным, Вера двинулась к эшелону. Непринужденно прошла среди снующих солдат, попадались и офицеры, на нее никто не обращал внимания. В одной из теплушек — огромной, четырехосной, увидела морды лошадей и поднялась, полагая, что конюхи препятствовать не станут, интересоваться тоже. Расчет был верен, но не учла, что у теплушки имелась вторая половина. Когда ее увидела — захотелось спрыгнуть и исчезнуть, но — поздно, эшелон тронулся и пошел, набирая ход. Да и высоко было прыгать: заметили бы, стрелять бы начали — черт их знает…

Там, на другой половине, которая выглядела как восхитительная спальня женщины легкого поведения или гостиничный номер где-нибудь в Елабуге, сидел за столом, уставленным посудой, стаканами и снедью, капитан с Владимиром на груди, а за ним открывалась картина, которую Вера только теперь и рассмотрела как следует. В красном углу стоял киот с тремя иконами и мерцала лампадка, Правее раскинулась кровать невероятной ширины, тщательно, впрочем, заправленная. Над кроватью висел довольно хорошо исполненный маслом женский портрет в овальной раме, а ближе к окну стояла раскидистая пальма. Сквозь перестук колес прорывался голос певца, которого Вера никогда раньше не слышала:

Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка, Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…