Эти слова повисают между нами, свидетельствуя о наших общих надеждах на маленькую жизнь, которую мы собираемся принять. Но затем голос Софии прорывается сквозь тепло, напоминая о холодной реальности, которую мы все пытались игнорировать.

— Но меня там не будет, правда? — Ее слова мягкие, едва ли выше шепота, но они приземляются с тяжестью тысячи кирпичей, заставляя комнату замолчать.

Смех стихает, сменяясь тяжелой тишиной. София смотрит вниз, и тень печали проступает на ее лице, являя собой разительный контраст с легкостью, которая была всего мгновение назад.

Я чувствую, как у меня в животе затягивается узел. Мы танцевали вокруг этой темы, позволяя себе забыть, пусть даже на мгновение, о тех условиях, о которых мы договорились. Присутствие Софии стало постоянным, ее смех — мелодией в мрачном саундтреке нашей жизни. Мысль о том, что она уедет, забрав с собой часть нас, — это реальность, с которой я не хотел сталкиваться.

Иван прочищает горло, нарушая тишину, но его обычная уверенность, кажется, пошатнулась.

— София, мы…, — начинает он, пытаясь найти слова, которые могли бы преодолеть пропасть, образовавшуюся в результате ее заявления.

Виктор неловко сдвигается с места, его взгляд устремлен в пол. Человек, который всегда готов пошутить или сделать легкомысленный комментарий, растерянно смотрит на ситуацию, лишаясь дара речи.

Я смотрю на Софию, на ее обнаженную уязвимость, и понимаю всю глубину принятого нами решения. Речь шла не только о том, чтобы защитить ее, дать ей свободу или обеспечить безопасность ребенка. Речь шла о нас, обо мне, смирившемся с предстоящей потерей ее присутствия, ее влияния в нашей жизни.

— София, — начинаю я, мой голос тверже, чем я чувствую, — мы заключили соглашение, да. Но это не значит, что оно незыблемо. Ты стала… Ты важна для нас. Для меня.

Ее глаза встречаются с моими, ища, возможно, уверенности в том, что это не конец, что связи, которые мы создали, не будут разорваны расстоянием или соглашениями, заключенными в другое время, при других обстоятельствах.

— Мы можем поговорить об этом, провести переоценку, — предлагаю я, и эта идея формируется по мере того, как я говорю. — Все изменилось. Мы изменились.

Иван кивает, поддерживая меня.

— Максим прав. Мы не предполагали… этого, — он делает неопределенный жест, охватывая пространство между всеми нами, — когда строили эти планы.

Она уйдет. Эта мысль проносится у меня в голове, как выстрел в пустом переулке, резкий и разрушительный. От нее у меня закипает кровь. Это неправильно, это чертовски несправедливо. Она должна быть здесь, с нами.

Я снова перевожу взгляд на Софию, и ее хрупкость пронзает мою закаленную внешность, как меткая пуля. Я не многословен, но к черту все, если я позволю ей уйти без боя.

— София, — раздается мой голос из глубины груди, в каждом слоге сквозит отчаяние и неоспоримая тоска. — Мы не должны зацикливаться на том, о чем договорились раньше. — Я приостанавливаюсь на мгновение, чтобы успокоиться и отступить от грани уязвимости, на которую я нечаянно ступил.

Ее глаза мерцают, встречаясь с моими, в поисках уверенности, в поисках утешения. Это зрелище вызывает в моем суровом сердце удивительную нежность.

Спустя вечность Иван говорит:

— Он прав, мы этого дерьма не ожидали. — Его руки широко взметаются, охватывая напряжение, Софию, меня — все.

Наступившую тишину нарушает Виктор, наконец обретший голос. Ему не нужно ничего говорить — сталь в его взгляде говорит сама за себя.

Мы глубоко погружаемся в наши страхи и надежды, каждое слово прокладывает путь к пониманию — по одному откровению за раз. Это нелегко, но это необходимо — чертовски важное осознание того, где мы находимся и где надеемся быть.

И все это время одна мысль остается в моем сознании, как заноза. Черт возьми, я хочу ее. Я хочу завладеть ею, заклеймить ее как свою. Эта мысль поглощает меня, становясь моим спасательным кругом в этой буре эмоций, грозящих утопить меня.

ГЛАВА 24

СОФИЯ

Я никогда не думала, что мое прощание будет проходить в больничной палате, обливаясь потом, выжимая жизнь из рук Максима и Виктора, когда я приведу в мир нашу дочь. Ирония судьбы не покидает меня. Прощаюсь и одновременно встречаю самый значительный привет в моей жизни.

— Черт, София, ну и хватка у тебя, — шутит Виктор, пытаясь разрядить обстановку, его обычный юмор — желанный способ отвлечься от боли.

— Я покажу тебе, что такое хватка, — умудряюсь выдохнуть я между схватками, не зная, смеяться мне или плакать, а может, просто ударить его — ласково, разумеется.

Максим, как всегда невозмутимый, не сводит с меня глаз, его голос — надежный якорь.

— Ты молодец, дорогая. Еще чуть-чуть.

А Иван, благословите его, стоит у изножья кровати, выглядя чуть бледнее, чем обычно.

— Я видел мужчин, в которых стреляли, и они не выглядели такими свирепыми, как ты, София.

— Забавно, — отвечаю я, когда схватки достигают пика, — я чувствую себя готовой пристрелить кого-нибудь прямо сейчас.

Роды совсем не такие, как я себе представляла. Они длиннее, труднее, это марафон, который проверяет каждую унцию силы, о которой я даже не подозревала. Каждая схватка — это волна, непреодолимая и неумолимая, и я борюсь с ней изо всех сил, цепляясь за руки Максима и Виктора, словно они — мои спасательные круги.

В палате царит суматоха: медсестры приходят и уходят, монитор, отслеживающий сердцебиение нашей дочери, постоянно напоминает о том, для чего нужна вся эта боль. Лицо Максима — маска озабоченности, его ободряющие слова шепчутся между схватками, каждое слово — бальзам, даже когда мое тело кричит об облегчении.

Виктор пытается рассмешить меня, его попытки юмора — желанный способ отвлечься, но в его глазах появилась напряженность, которой раньше не было. Он напуган, мы все напуганы, тяжесть ситуации давит на нас с каждой минутой.

Иван, всегда спокойный в бурю, стоит чуть поодаль, давая мне пространство и в то же время предлагая свою силу в спокойной солидности своего присутствия.

— Ты молодец, София, — говорит он,