Свой очередной визит в Ниццу весной 1929 года Маяковский готовит загодя и вроде бы на сей раз более тщательно. В январе 1929 года он телеграфирует в Париж Татьяне Яковлевой: «Начале февраля надеюсь ехать лечиться отдыхать. Необходимо Ривьеру». У Маяковского действительно от частых выступлений в холодных, плохо отапливаемых помещениях было серьезное осложнение болезни горла. Он даже отменил ряд ранее намеченных выступлений в городах Украины. Лишь на 14–15 января съездил в Харьков, остальное время провел в Москве. 14 февраля Маяковский выехал в Берлин, затем в Прагу.

В Париж Маяковский приехал в конце февраля 1929 года. Однако, несмотря на «необходимость Ривьеры», в Ниццу он пока не спешит. Очевидно, предполагаемое свидание с Элли Джонс и дочерью назначено на более поздний срок. Но вот 20–21 марта он пишет Л. Ю. Брик из Парижа в Москву: «Шлю тебе и Осику посильный привет.

Тоскую. Завтра еду в Ниццу, на сколько хватит. А хватит, очевидно, на самую капельку. В течение апреля – к концу буду в Москве. И в Ниццу, и в Москву еду, конечно, в располагающей и приятной самостоятельности». Обратим внимание на последнюю фразу: наивная конспирация продолжается! Впрочем, это одновременно и намек на то, что Т. Яковлева в Москву с ним не едет.

Поэт приезжает в Ниццу, но по условленному адресу (Avenue Shakespeare, 16) никого нет [Это тот же адрес виллы в Ницце, где Маяковский и Элли встретились в октябре 1928 года. А в пьесе «Клоп», окончательно завершенной в декабре 1928 г., появилась реплика: «Гости на свадьбе требуют: «Горько! Горько!.. Бетховена!.. Шакеспеара!.. Просим изобразить кой-чего»]. Очевидно, там же он узнает, что «две милые, две родные Элли» находятся в Италии, в Милане. В записной книжке Маяковского помимо адреса в Ницце появляется миланский адрес Элли Джонс. Итальянской визы, однако, у поэта нет. Маяковский ожидает в Ницце своих Элли до 30 марта.

В один из этих тревожных вечеров он случайно на улице встретился с художником Юрием Анненковым, который позднее вспоминал:

«В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю.

Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:

– Тыщи франков у тебя нету?

Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монте-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима.

– Ужасно негостеприимная странишка! – заключил он.

Мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

– А я – возвращаюсь, так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:

– Теперь я чиновник.

Покидая ресторан (было уже довольно поздно), мы пожали друг другу руки:

– Увидимся в Париже.

– В Париже.

С тех пор я больше не видел Маяковского».

Там же, обобщая свои неоднократные беседы с поэтом, Ю. Анненков пишет: «Тяжкие разочарования, пережитые Маяковским, о которых он говорил со мной в Париже, заключались в том, что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал – это одна вещь, в то время как “коммунистическая партия”, очень мощно организованная, перегруженная административными мерами и руководимая людьми, которые пользуются для своих личных благ всеми прерогативами, всеми выгодами “полноты власти” и “свободы действия” – это совсем другая вещь» [Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. New York, 1966. Т. 1. С. 207, 201].

30 марта Маяковский вернулся из Ниццы в Париж.

А 12 апреля 1929 года Элли Джонс писала Маяковскому уже из Ниццы, но на московский адрес – Лубянский проезд, 3: «Зимою маленькая была очень больна. Я приехала сломя голову сюда, чтобы запастись солнцем. Она Вас еще не забыла, и она вдруг говорит: “Der grosse Mann heisst Володя”».

Маяковский в это время был еще в Париже (он выехал из Франции только 29 апреля). Сообщили ли поэту его «ближайшие друзья» о том, что его вновь ждут в Ницце?..

«Он сидел мрачный и пил виски “Уайт Хоре”». Не после ли неудачной поездки Маяковского в Ниццу встретил его и Илья Эренбург?.. Или, быть может, после просмотра фильма «Девушка из Гаваны»?..

«Песня – нахлынули воспоминания. Выпил. Не выдержал. Пошел в порт (возврат молодости), уехал. Нашел сына».

Другой русский «парижанин», художник С. И. Шаршун, вспоминает запальчивый спор Маяковского в том же 1929 году: «Хорошо вам, что живете в Париже, что вам не нужно, как мне, возвращаться в Москву! Вы здесь свободны и делаете, что хотите, пусть иногда на пустой желудок, снискивая пропитание раскраской платочков!.. – Так оставайтесь! – Нельзя! Я Маяковский! Мне невозможно уйти в частную жизнь! Все будут пальцем показывать! Там этого не допустят» [Шаршун С. Генезис последнего периода жизни и творчества Маяковского // Числа. Париж, 1932. № 6. С. 220–221].

Непростые, однако, мысли одолевали «полпреда советского стиха» в 1928–1929 годах во Франции. Не новый ли это оборот раздумий 1925 года – «почему под иностранными дождями»?

Еще раз вернемся к фильму «Девушка из Гаваны».

Сюжет фильма записан поэтом как раз в эти дни. Думаю, читателю теперь окончательно ясно, что Маяковскому было совсем не до анализа тонкостей режиссерско-операторского мастерства в этом фильме, нюансов «фотографии» или удачных «мизансцен». А вот – «не выдержал, уехал» (сын, как было в фильме, или дочь, как было в жизни, – в данном случае лишь несущественная техническая конкретность). К сожалению, намеренно искаженная трактовка истории этого киносюжета Маяковского сохранилась не только в мемуарах Л. Ю. Брик. С подачи Л. Брик она вошла во все издания киносценариев Маяковского (коммент. А. В. Февральский), сохранилась и в Полном собрании сочинений Маяковского (Т. 13. М., 1961).

Маяковский вернулся в Москву из Парижа 2 мая 1929 года. И наконец-то прочитал такое важное для него, но уже непоправимо опоздавшее апрельское письмо от Элли Джонс из Ниццы.

Жить поэт у оставалось меньше года. Выехать за границу ему уже больше не удалось. Но переписка с Элли Джонс продолжалась. В архиве поэта (попавшем к Л. Ю. Брик) сохранился пустой (?!) конверт от Элли Джонс с почтовым штемпелем «Москва. 22.10.29».

Обратимся теперь к воспоминаниям всесильного в конце 1920-х – начале 30-х годов редактора «Известий» И. М. Гронского. В июне 1938 года И. М. Гронский был репрессирован, прошел ГУЛАГ, после реабилитации в 1954 году работал старшим научным сотрудником Института мировой литературы им. А. М. Горького. Он пишет: «Возвращаясь из редакции поздно ночью, встречаю Маяковского. Мы с ним бродили примерно часа два. Он был в тяжелом, нервном состоянии. Это уже было весной или близко к весне, в феврале – марте 1930 года. Я еще раз предложил ему поехать куда-либо. Спрашивал, не нуждается ли он? От всех предложений он отказывался, отмахивался. Разговор был какой-то беспорядочный. Мы перескакивали с одного на другое». Именно в эту встречу, в феврале – марте 1930 года, вспоминал И. Гронский, Маяковский просил его похлопотать о выдаче заграничного паспорта, в чем он уже несколько раз получал отказ. По словам И. Гронского, Маяковский сказал тогда, что, если ему не дадут паспорт, он застрелится [См.: Гронский И. Из прошлого. Воспоминания. М., 1991. С. 271; см. также: Черток С. Последняя любовь Маяковского (В. Полонская). Ann Arbor, 1983. С. 15].