Об этом же пишет в своих воспоминаниях художник Ю. Анненков (хотя источник его сведений неизвестен): «В начале 1930 года Маяковский вошел в Ассоциацию Пролетарских Писателей, приверженцев социалистического реализма и, следовательно, совершенно противоположных поэтическим концепциям Маяковского. 16 марта произошел катастрофический провал постановки “Бани”. 25-го марта Маяковский выступил с публичной самокритикой, признав, что его поэзия содержала формы выражения, мало доступные широким читательским массам. В то же время он обратился с просьбой о выдаче ему нового разрешения на выезд в Париж, к которому он окончательно привязался, несмотря на свои поэмы. Однако советские власти, ознакомившись с “Клопом” и с “Баней”, поняли, что Маяковский, может быть, действительно решил “жить и умереть” в Париже и, пожалуй, рассказать там кое-какую правду о советском режиме. Выезд за границу на этот раз был ему запрещен. 14-го апреля Маяковский застрелился» [Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. С. 209].

Уже упоминавшееся ранее письмо Элли Джонс Маяковскому от 12 апреля 1929 года заканчивалось так: «А знаете, запишите этот адрес (Нью-Йорк сити) в записной книжке под заглавием: “В случае смерти в числе других прошу известить и нас”. Берегите себя. Елизавета».

В книге Р. Иванова-Разумника «Писательские судьбы» (Нью-Йорк, 1951) в главе «Погибшие» читаем: «РАПП травил всех “попутчиков” как врагов большевизма. Загадочное до сих пор самоубийство Маяковского (вот и еще один из погибших) в значительной мере объясняется этой травлей.

К слову – о Маяковском. Перед тем как застрелиться, он написал большое письмо и подписал кому-то адрес на конверте; кому – родные в отчаянии и суете не досмотрели.

Это досмотрел немедленно явившийся на место происшествия всесильный помощник Ягоды, специально приставленный “к литературным делам” Агранов – и письмо исчезло в его кармане, а значит, и в архивах ГПУ» (с. 20–21).

Куда же и к кому так упорно и страстно стремился поэт весной 1930 года? Кому он написал второе предсмертное письмо? Молчат архивы. Нет ответа на эти вопросы и в «уголовном деле о самоубийстве В. В. Маяковского». К сожалению, молчит и пустой (!) конверт от Элли Джонс с московским штемпелем «22.Х.29» [Это письмо от Элли Джонс, как видим, получено Маяковским уже после того, как поэту стало известно о замужестве Т. Яковлевой (11.Х.29). Были ли еще какие-либо письма от Элли Джонс – неизвестно. Как вспоминала Н. А. Брюханенко, помогавшая Лиле Брик разбирать бумаги Маяковского в Лубянском проезде после гибели поэта, «Л. Ю., пересматривая архив В. В., уничтожила фото девочки, дочки В. В., письма Татьяны Яковлевой, вернула мне мои и отослала Моте Кольцовой. Л. Ю., видимо, уничтожила очень многое после смерти В. В. Но это ее право, и сейчас ее не надо раздражать, т. к. она может сделать что угодно» (Эхо планеты. 1990. № 18. С. 42. Запись беседы с Н. Брюханенко сделана в мае 1938 года)].

Да, много, слишком много мы еще не знаем об «изученном до последних йот» поэте!

Лиля Брик и Луэлла Краснощекова. 1924 г.

Так одиноко жил Маяковский, «чужой среди своих». А его «ближайшие друзья» успешно создавали плакатно-карикатурный «имидж» и «биографию» поэта, весьма удобные им и, пожалуй, удобные официальной власти.

Художница Е. А. Лавинская, входившая в группу ЛЕФ при жизни Маяковского и сразу же порвавшая с салоном Бриков после гибели поэта, записала в своем дневнике-воспоминании в июне 1948 года: «В этом году я долго разговаривала о Маяковском с Михаилом Михайловичем Пришвиным, человеком другого поколения, шагнувшим в наши дни из иной эпохи. Он не знал Маяковского и не хотел его знать. Вот что он мне говорил:

– Как-то так получилось, что я его прозевал. Я его не читал, думал: футурист, вроде Крученых, Бурлюка и остальных, я их терпеть не мог. И как-то просто случайно через много лет после смерти Маяковского попалась мне его книга, однотомник. Я начал просматривать, прочел с начала до конца и ужаснулся на себя: как это не заметил, прозевал такого поэта, такого человека! И находился-то он совсем рядом! Поразило меня, прямо-таки потрясло одиночество этого человека. Почувствовал я это одиночество, прочтя однотомник, никто мне ничего не говорил. Далек я был от писательской среды. Наверное, никогда у него не было ни жены, ни друга. У меня настолько сильно ощущение одиночества Маяковского, что, когда вхожу с площади в метро, меня охватывает чувство тоски и своей глубокой вины перед ним» [Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М., 1968. С. 372–373].

Так писатель, бесконечно далекий по своим эстетическим и творческим воззрениям от Маяковского, своим видением подлинного художника точно уловил суть трагедии жизни и творчества поэта.

Читателям посоветую лишь: читайте Маяковского, читайте по-новому, с учетом всех наших сегодняшних знаний, читайте, размышляя.

И еще одно – заключительное – замечание. Рассмотрев некоторые факты, связанные с ролью в жизни и творчестве Маяковского Елизаветы Петровны Зиберт – Элли Джонс, хочу подчеркнуть, что они отнюдь не отменяют других фактов, в том числе фактов, связанных с иными именами. Но фактов подлинных, а не тенденциозных мифов. Совершенно бесперспективными и бесплодными мне представляются вопросы типа, какую же из женщин Маяковский любил больше или какая же из них была его настоящей любовью, его подлинной музой – Т. Яковлева или В. Полонская, Н. Брюханенко или, например, Н. Хмельницкая, а еще ранее – С. Шамардина или М. Денисова. Элли Джонс имеет для нас, однако, то существенное преимущество и вызывает особый интерес тем, что является матерью дочери, единственного ребенка В. В. Маяковского.

Что же касается роли в жизни Маяковского Л. Брик, то я затрагивал эту тему здесь лишь в той мере, в какой это было неизбежно при обсуждении вопроса «Маяковский – Элли Джонс».

Было бы лицемерием считать образцом высокой поэзии все вышедшее из-под пера Маяковского. В своей поденной работе он занимался и рифмовкой газетных лозунгов, и сиюминутной агиткой «на злобу дня», и невзыскательной рекламой. Да и в собственно поэтическом наследии Маяковского отнюдь не каждая вещь отмечена явной печатью гения. Но лучшие произведения Маяковского, безусловно, входят в золотой фонд отечественной словесности.

В статье 1932 года «Поэт и время» М. П. Цветаева, характеризуя нигилизм раннего Маяковского по отношению к классикам («долой Пушкина») как своеобразную «самоохрану творчества» мастера (вспомним и слова Р. Якобсона: «самооборона поэта!»), писала: «Пушкин с Маяковским бы сошлись, уже сошлись, никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы – сходятся» [Цветаева М. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 359].

Именно так. Поутихнут сиюминутные страсти нашего растрепанного времени. Утесы лишь временно могут заслониться штормовой погодой. Истинные вершины остаются: им делить нечего. И вновь будет видно величие поэта Владимира Маяковского.