— Работа нелёгкая, но заработки хорошие, денежная.

— А ваш товарищ мне говорил, что на Ленские прииски давно хотел попасть, ан нет, раз отделился от вас. Долго мы с ним сидели, разговаривали, компанейский простой мужик, мне он сразу понравился. Ждал меня долго, пока я в конторе вопросы разные решал. Прихожу на судно, а матрос говорит: там меня какой-то человек дожидается, предложил ему позже прийти, так нет, остался, уж как три часа ожидает. — Иван Фёдорович достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил. — Увидел меня, сразу поздоровался, сказал, дело ко мне неотложное есть. Зашли в каюту, он мне и просьбу свою выложил: взять вас троих на борт. А как узнал, что до Мамы идём, сильно обрадовался и решил меня угостить, я отказался, мол, водку не пью, а он тогда говорит: по пивку, может? От пива я не отказался, пиво варят в Якутске доброе, но, кстати, замечу, будучи в Бодайбо, там пиво пробовал — куда лучше. Сгоняли матроса на берег, денег на пиво он дал. А потом сидели, пили, рыбкой вяленой заедали, о жизни балакали, в общем, просидели мы с ним половину дня и не заметили, как к закату светило свалилось, а у меня дела ещё не все по бумагам сделаны, он тоже заторопился — ребята ждут меня, сказал так.

Гребнев, сменившись в лице, спросил:

— Иван Фёдорович, так Захар в тот день всё время был с вами, вы так долго сидели?

— А чего так удивляешься? Разговорились, душу друг другу раскрыли, у меня детство тяжёлое было, и у него не лучше, вот и расклеились.

Гребневу стало плохо — внезапно сдавило грудь, пред глазами пошли мутные круги, резко сменилось настроение и у Груздева. Этого никак не мог не заметить капитан, и он с тревогой в голосе спросил:

— Мужики, что с вами, на вас лица нет?

— Дурно что-то, — вымолвил Гребнев.

— На столе из еды нет того, чтоб отравиться, наверное, водка не так пошла.

— Бывает иногда, — соврал Гребнев. — Можно я пойду, прилягу?

— О чём разговор. Тихон, давай подмоги другу, проводи в каюту и сам приляг, тоже бледный весь как лунь. Вот за что я эту водку и не уважаю, иной раз одна беда от неё и только.

Гребнев лежал и дышал тяжело, его подташнивало. Груздев чувствовал себя легче, но настроение было отвратительное, гадкое.

Борис привстал, взялся обоями руками за голову.

— Какая же я сволочь… Какая же я дрянь… Ни за что ни про что загубил Захара. Как так мог? Как мне дурно, как противно…

— Борис, не казни себя. Что можно было иное подумать в той ситуации, когда всё сходилось на Хрусталёва. Согласен, погорячился, но и он ведь с лопатой не на шутку размахнулся, снёс бы башку тебе, если б не…

— Так разобраться надо было б, а тут как разум за разум зашёл, и погнало меня, словно супротив воли. Э-эх, твою ж мать!..

— Что говорить, вскипели мы оба, как два чайника, я и сам был готов зубами вцепиться в Захара.

— Не прощу себе, нет, не прощу… Пусть земля тебе будет пухом, Захар, свидимся на том свете, на колени пред тобой упаду. Ох и развела нас с тобою судьба, ох и развела…

Глава 36

К вечеру у обоих друзей нутро отпустило, глотнули прямо из фляжки по нескольку глотков спирту, закусили.

— Кто же это нас так наказал? — мысли вслух выложил Гребнев.

— Не иначе выследили, или собака след взяла.

— Но кто? Кто? Милиция, так нам бы засаду устроили, бандюги какие, так нас дальше трясти бы начали, допытываться: кто такие, откуда, да всё ли золото здесь.

— Мистика.

— Не то слово. Но само-то оно не выкопалось. Кто? От дум крыша съехать может. Никого же в округе от нас не было, как и кто мог вызнать о тайнике? И зарыли, как не тронуто. Сволочи!..

— Правильно сделали, что с Якутска свалили, а то б и положили нас те, кто золото взял. Думаю: они знают нас и решили выждать.

— Может, ты и прав, свалили вовремя. Три дня назад богачами были и разом нищими стали. Не зря говорят: богатые тоже иногда плачут.

Вышли на палубу, увиделись с капитаном. Иван Фёдорович справился о здоровье, а когда услышал, что всё наладилось, пожурил:

— Вы кончайте мне тут тоску на себя напускать, молодые ещё хандрить, — произнёс и пошёл по своим делам.

— Иван Фёдорович, а что у тебя судовой механик такой древний? — спросил Груздев.

— Какой же он древний, по весне юбилей свой отметил — шестьдесят пять.

— Голова как снег, а лицо со шрамом и морщинами расцарапано, выглядит как дед, — обрисовал Гребнев.

— На вид да, чего хотите, две войны человек прошёл, и окромя войны горя хлебнул всякого, столь перенёс, нам троим не осилить.

— Надо же…

— То-то. Наслышан, жизнь так его потрепала, диву даёшься. Но не сломался, нет, держится за счёт, что не на печи сидит, а при деле и Бога славит, дух в нём истинного мужика русского, благодаря таким во всех войнах ворогам и сворачивали шею. — Капитан выбросил окурок за борт судна и продолжал: — Я Тараса Емельяновича на другого механика не поменяю, с ним могу хоть вокруг света на самоходке отправиться. Движки как себя чувствует, ухо приставит и сразу слышит, в чём сбои, что не так, руками поколдует, и всё запоёт, завертится, закрутится, как надо. Фамилию он редкую носит — Золоторуков, а оно и есть так — руки золотые у него. А про электрическую часть и говорить нечего — дока, почему в штате и не держу отдельного электрика, а ему доплачиваем. — Иван Фёдорович взглянул на часы. — Что-то я разговорился, пойду смену судоводителей проверю.

Над рекой спустились сумерки. Гребнев с Груздевым остались одни, перекурив, спустились в кубрик. Ночь прошла для обоих неспокойно — оба во сне ворочались, а Гребнев и тихо стонал, вероятно, снилась ему безумная трагедия, случившаяся меж ним и Хрусталёвым, потерю друга он переживал, она не выходила из головы, а прерывалась лишь в минуты общения с кем-либо. Размышлял и о тех, кто так ловко их обокрал — оставили без золота, доставшегося им со столь невероятными трудностями, на которое возлагали многое: светлую и богатую жизнь. Золото пропало в одно мгновение, таинственно и необъяснимо, оно как растворилось, а с ним из душ испарилось предвкушение блага, взамен вселив в неё изнывающую пустоту.

Утром Груздев обмолвился о сне.

— Боря, ты знаешь, кто мне мельком привиделся ночью?

— Знаю — Захар.

— Как догадался?..

— По