Это все называется – «показуха». Очень точно это местное словцо характеризовало особенности здешнего существования. Показуха – что-то вроде игры, когда говоришь одно, а делаешь совершенно другое, но внимательно следишь, чтобы тебя не поймали за руку. Пойманный выходит из игры.

Вообще же, здесь никто никогда не хотел добросовестно исполнять свои обязанности на рабочих местах, и не только потому, что это трудно. Добросовестное исполнение обязанностей здесь считалось – позорным. А вот изловчиться и отгрызть от общего что-нибудь себе в норку – это неизменно вызывало восхищение. О таких обычно высказывались: «Он умеет жить!» А тех, очень немногочисленных служащих, кто работает, как и должно работать, называли «уникумами», «подвижниками», но при этом со снисходительной жалостью качали головами, считая ненормальными.

Государственные законы, по определению долженствующие регламентировать жизнь населения, в реальности имели очень малую силу. Каждый гражданин здесь и безо всяких законов знал, что ему можно делать, а что нельзя – определяя допустимость своих поступков исключительно по своему иерархическому статусу. Отношения же людей – тех, кто воздвигся на верхние ступени иерархии и тех, кто оставался на ступенях пониже – напоминали отношения грабителя и ограбляемого. С той только разницей, что грабили здесь не на большой дороге, а в банковских офисах и чиновничьих кабинетах – безо всякой опаски и даже с привычным добродушием. И гнуснее всего было то, что ограбляемые вынуждены были оправдывать этот процесс, видя в этом нормальность.

А те, кто по долгу своему обязан был соблюдение законов обеспечивать, охотнее прочих их нарушал – по здешнему обычаю не особенно при этом и таясь. Остальной же частью населения и это тоже воспринималось как должное. Потому что такова была общая система, оставляющая каждому какую-нибудь – кому широкую и удобную, а кому кривую и узкую – лазейку, в обход государственной законности ведущую к Личной Выгоде, возведенной в этом мире в культ. Абсолютное большинство граждан, с младых ногтей впитав правила игры в показуху, по жизни поступало не как должно, а как можно. Как легче и удобнее для них самих. Ибо понятие долга давно уже было дискредитировано явным несоответствием между громогласными речами власть имущих и их же деяниями. Давно принята была всеми позиция: видишь несправедливость по отношению к кому угодно, лишь бы не к тебе, – смолчи, а лучше отвернись. Ведь это оставляет тебе моральное право при удобном случае поступить с кем-то точно так же. А тому, кому все же наступали на голову, оставалось только вздыхать и разводить руками: «Такая у нас страна, ничего не поделаешь, знать, заслужили…»

И как людям не было никакого дела друг до друга и до государства, так и государству не было дела до людей. Деятельность государства в повседневной человеческой жизни являлась по большей части той самой «показухой». Как там говорил достопамятный санитар Егор? «Государство само по себе, а мы – сами по себе. Государство тебе это кто? Добрый дядя, в Кремле сидящий? Государство – это такие же люди, как и мы… ну, которым еще и повезло больше… Они, как и мы, тоже жрать хотят, правда, аппетит у них куда больше нашего. И они хитрят и крутятся, потому что тоже на одну зарплату жить не хотят. И все всё понимают. Такая вот нор-маль-на-я система…»

Но государство – в том виде, в котором знал его Трегрей, – здесь все же было. Это государство представлялось Олегу древним и могучим немым богатырем, дремлющим в некой сакральной пещере. Те, кто входили в аппарат власти, знали потаенные заклинания, которые могли мгновенно пробудить чудовищную богатырскую мощь – или еще глубже погрузить ее в вековой сон. Всем же остальным приходилось прилагать поистине героические усилия, чтобы до этого богатыря докричаться.

Возможность быть гражданином – то есть иметь, помимо гражданских обязанностей, еще и гражданские права, – здесь нужно было отстаивать…

* * *

Со стороны лестницы послышались легкие шаги. Тоненькая фигурка осторожно ступила с ярко освещенного лестничного пролета в коридор, где лампы горели одна через три.

На лице обернувшегося к фигурке Олега отразилось некоторое замешательство. С которым он, впрочем, быстро справился.

Настя успела добежать, легко ступая босыми ногами, до двери спальни, где стояли кровать и тумбочка Олега, когда парень тихонько окликнул ее. Она ойкнула и нерешительно подалась на голос, одновременно вглядываясь в полутьму. Узнав Трегрея, девушка подбежала к нему.

– Ты что здесь делаешь? – громко прошептала она. – А я к тебе шла!

– Что-то случилось? – спросил Олег.

Настя взялась за полы коротенького халата и чуть присела в дурашливом книксене:

– Будь достоин! – хихикнула она.

– Долг и Честь, – серьезно ответил Олег.

Глаза девушки маслянисто поблескивали в сумраке коридора. Она неожиданно шагнула вплотную к Трегрею, а парень, почуяв приторный запах дешевого алкогольного коктейля, отстранился.

– Ты пьяна! – с удивлением констатировал он.

– Одну баночку только выпила, – пожала плечами Настя и, изловчившись, схватила Олега за руку. – Пойдем-ка со мной!

– Что-то случилось? – повторил Олег.

– Случилось! Ну, пойдем, дело есть! Чего ты прямо как теленок какой-то…

Они поднялись на третий, последний, этаж, никого не встретив по пути. Крышка потолочного люка, ведущего на чердак, была заперта на здоровенный амбарный замок.

– Подожди… – шепнула Настя, быстро взобралась по приваренной к настенным скобам лестнице и извлеченным из кармашка халата ключом отперла замок. С трудом откинула крышку люка – и исчезла в черной четырехугольной дыре.

Олег как-то… задумчиво взялся за металлический прут лестницы. Кажется, парень уже понял, «что случилось». И почему-то он, обычно легко и без сомнений принимающий решения, сейчас колебался – как ему себя повести.

– Что ты копаешься? – уже в полный голос спросила Настя из открытого люка. – Давай скорее! А то Евгеша засечет… Он пару раз за ночь встает пройтись по зданию.

Олег поднялся на чердак вслед за Настей. В нос Трегрею ударила вонь затхлой прелости.

Он остановился в шаге от открытого люка. На чердаке оказалось неожиданно светло – в широкое незастекленное окно смотрела полная луна, только что показавшаяся из-за туч. В синеватом холодном свете ее можно было рассмотреть дощатый пол, густо усеянный бумажным мусором и ярко поблескивающими (словно напольные лампы) пустыми бутылками. Почти под самым окном, рядом с которым стояла Настя, помещался широкий продавленный матрас, покрытый несколькими старыми одеялами.

Настя – отлично сознавая, что Олег смотрит на нее – подняла вверх руки и принялась медленно вращать бедрами, переступая с ноги на ногу, явно имитируя кого-то. Должно быть, какую-то из популярных теледив.

Олег смотрел на девушку, не двигаясь с места. Настя запрокинула назад голову, и прямые лунные лучи отчетливо выбелили ее лицо… приоткрытый рот, зажмуренные глаза… Плавные ритмичные ее движения, вначале фальшиво-показушные, постепенно перерождались в нечто иное – в бесшумный танец, неумелый и незамысловатый, но захватывающе красивый именно этой наивной искренностью.