Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, Мусе пришлось совершить чудо.
Он извлек из тайника свои каббалистические свитки, обернутые уже в двойной лист «Правды Востока», и углубился в чтение.
Голем лежал на полу, пах подсыхавшей глиной и терпеливо дожидался оживления.
Муся был доволен. Да, не Микеланджело, но у нас тут, извините, и не Флоренция. Для того чтобы мести несчастную улицу Ивлева, шедевр и не нужен. Руки, ноги, остальное просто для внешнего сходства, чтобы соседи и милиция не цеплялись. Он представит его своим контуженым племянником. К Фире с соседнего двора недавно такой приезжал, мочился под Мусиными окнами, Фира его быстро выгнала к какой-то другой родне, и вечерние фонтаны прекратились.
Правда, на Мусиного племянника то, что лежало на полу, было похоже не очень. Муся был маленький и мохнатый, а этот был верзила. Но главное – лицо. Как Муся ни старался, лицо вышло широкоскулым.
Особенно тревожили Мусю глаза. Несколько раз переделывал, пытаясь придать им почтенную семитскую форму и печальное содержание. Но как только Муся отворачивался, глаза делались раскосыми, и никакой печали в них уже не было, а только хмурое любопытство. «Это всё глина, – думал Муся, выдирая очередной волосок из уха. – Это всё местная глина. Ни один пражский каббалист…»
Муся вытер руки, сел на корточки и приступил к оживлению.
Первые два дня всё шло как по маслу. И не по местному хлопковому, дававшему дымчатый осадок, а по оливковому, которое Муся пробовал в детстве и которое потом вместе с детством куда-то исчезло.
Голем вылизал всё Мусино жилье и вымел всю улицу. Муся блаженствовал, его даже временно перестал посещать кашель.
На третий день явилась Фира.
Фира жила в соседнем дворе, говорила прокуренным басом и бросала на Мусю плотоядные взгляды, так что Муся ее побаивался.
Фира зашла в Мусину кухонку-мазанку, служившую ему и прихожей, и закурила.
– Знаешь, Муся, что советская власть делает с такими, как ты?
Муся задумался. Он уже несколько раз за эти годы собирался наслать на Фиру свиноголовых демонов, да всё как-то откладывал.
– Что ты мне угрожаешь? – спросил Муся. – Я что, подпольно слушаю сестер Бэрри?
– Я тебе скажу, Муся, что делает советская власть, – Фира сделала вид, что не расслышала. – Таких, как ты, она сажает в тюрьму. И знаешь почему? Потому что она гуманная. При царе бы тебя за такое сожгли на костре.
– О чем ты, Фира?
– Где этот мальчик, которого ты слепил?
– Кого я слепил, Фира? Это мой племянник.
– Муся! Я схоронила двух мужей не для того, чтобы стоять тут и слушать твою болтовню. Я видела, как ты в полнолуние копал землю у арыка… Муся, мой дед по моей мамочке тоже имел такие увлечения, хотя я бы тебя с ним даже на одном кладбище рядом не положила…
Из комнатки на кухню выглянул голем. На нем были широкие трусы и старые Мусины ботинки, которые ему были страшно малы.
Фира улыбнулась и поправила грудь:
– Ну что, одолжишь мне его на пару дней?
Муся хотел спросить: «зачем?», но по тому, как Фира глядела на голема, было так понятно, что хотелось сплюнуть.
– Учти, он не разговаривает, – предупредил Муся.
– А мне разговорчивый и не нужен, язык у меня и у самой есть.
– Это да, – согласился Муся.
Фира подступила к голему.
– Можно потрогать?
– Фира, мы что, в музее? Трогай.
Мусе было уже всё равно, он стоял и обмахивался газеткой.
Фира принялась ощупывать голема. Тот глядел на нее с любопытством, а на губах даже наметилось что-то вроде улыбки, хотя обычно големы ничего не чувствуют.
Фира оттянула резинку трусов и строго поглядела внутрь.
– Муся, тебе что, глины не хватило?
– Я его не для этого вообще-то лепил… – начал Муся.
– Если не хватило, я принесу. У меня во дворе много.
– Фира, у меня тут не скульптурные мастерские. Не нравится мой голем – ищи другого.
– Стой, а как мне его называть? – Фира обняла голую спину великана и слегка пощекотала. – Ты дал ему имя?
И тут случилось что-то совсем для Мусиной головы непонятное.
– Гулям, – почти не разжимая губ, промычал глиняный человек.
– Что? – выдохнул Муся.
– Что – «что»? – сказала Фира. – Он сказал: «Гулям». Ой! Ой, щекотно…
Голем поднял Фиру и понес по двору, и та весело болтала ногами.
Да. Муся мог себя поздравить, его спокойной жизни пришел конец.
– Ну, как там наш Гулямчик? – спрашивала теперь похорошевшая Фира, заходя к Мусе, как к себе домой.
Муся скрипел зубами и выдергивал из уха волосок.
Хуже всего, что Фира проболталась двум ближайшим соседкам. «Что делать, – объясняла Фира, – сами пронюхали…» А что тут нюхать – даже дети, игравшие во дворе, видели, как к Фире заходит этот, а потом вся Фирина мазанка дрожит и во двор несутся такие звуки, о которых детям лучше не знать; хоть бы своих несчастных сестер Бэрри ставила. Тряска чувствовалась даже в соседних домах, сама Фира жаловалась на трещины и оплакивала сломанную кровать.
Через несколько дней в курсе было уже всё одинокое женское население Ивлева. На Гуляма возникла очередь. Напрасно Муся кричал, объяснял, делал вид, что никого нет дома; одинокие женщины шли потоком, ругались, плакали, шантажировали и совали в карман серых от ташкентской пыли Мусиных брюк мятые купюры. Муся страдал.
Наконец явилась делегация из расположенного неподалеку текстильного комбината и твердо предложила провести для «товарища Гуляма» экскурсию по цехам, культурным объектам и особенно женскому общежитию. Ссориться с целым комбинатом Муся не рискнул. С экскурсии Гулям не возвращался три дня; Муся даже где-то вздохнул с облегчением. На четвертый день великан вернулся, в новом костюме с необрезанной биркой, тут же рухнул на кровать и захрапел.
Да, от всех этих культпоходов Гулям изменился. Послать его мести улицу или просто натаскать воды было уже не так просто. Вместо молчаливого повиновения он начинал недовольно мычать и сжимать кулаки. Женщины и легкая жизнь его испортили. Он научился дешевому уличному языку, пропах советскими духами, и у него появились запросы.
Муся усадил его за кухонный стол и попытался учить наукам. Оказалось, что складывать и вычитать он уже умеет, и довольно живо. Но остальные науки в его глиняную голову не лезли, как Муся ни кричал и ни применял свои
