А потом ситуация усугубилась. Виола сказала, что Эдвард точно подозревает.

– Что он подозревает? – спросил я.

– Что у меня есть любовник.

– Он догадывается, что это я?

– Не думаю. Но если он спросит, мне будет непросто его обмануть.

Я никогда уже не узнаю, сдала ли она свои укрепления. Она клялась, что нет, и, может быть, так и было. Но в день своей смерти Эдвард получил письмо, в котором наши имена были названы. В тот вечер она позвонила мне по телефону.

– Эдвард только что устроил мне ужасную сцену.

– Что такое на этот раз?

– Он получил письмо, в котором рассказывается о нас. Он сказал, что предъявит письмо суду.

– Черт возьми! Что он собирается делать?

– Он нанял детектива следить за нами.

– Значит, надо быть осторожней. Разумно было бы на время уехать.

– Нам обоим?

– Нет, конечно. Не говори ерунды. Но если ты не будешь встречаться со мной, сыщику не за кем будет следить.

– Он может вызнать то, что произошло раньше. Слишком поздно уже уезжать, если мы не уедем вместе.

Но этого я хотел меньше всего.

– Знаешь что? Давай затаимся и некоторое время не будем ничего предпринимать. Если нас кто-то видел в Лондоне вместе, это не преступление, да и держались мы слишком осмотрительно, чтобы себя выдать.

– Мне нужно тебя увидеть, – настойчивым тоном сказала она. – Сегодня же!

– Но это невозможно. Неблагоразумно. Нас увидят!

– Я все продумала. Вечером он будет проверять контрольные своих учеников, а я пойду в кино. Я часто хожу в кино. Ты тоже должен пойти, и если мы уйдем врозь до конца сеанса, вряд ли нас кто-то заметит.

Заупрямься я, она явилась бы ко мне на квартиру. Мне пришлось согласиться. Мы встретились после кино, как условились, и все обсудили. Не думаю, что нас кто-то видел. Если бы не так, это давно бы вышло наружу. Мне казалось, что главное – это добыть письмо. Я знал типа, который его написал. Болтливый, словно сорока, он никогда в жизни не выйдет вперед, не расскажет, кого и с кем видел, не даст показания перед судом.

– Вот почему Эдвард так дорожит этим письмом, – ответила мне Виола.

– Значит, непременно надо его изъять.

– Но как?

– Стащить как-нибудь не можешь?

– Он будет держать его при себе день и ночь, пока не снесет к поверенному.

– И когда это будет?

– Он сказал: завтра приедет частный детектив.

– Значит, мы должны забрать у него это письмо сегодня.

– Но как?

– Говоришь, он будет работать допоздна?

– Но сначала поспит. Он поставил будильник на без четверти двенадцать, у него крепкий сон.

– Значит, вполне можно проскользнуть в комнату. Как он спит? Одетым?

– Нет, раздевается полностью.

– А письмо лежит в каком-нибудь из карманов.

– Я этого сделать не могу, – сказала она. – А потом, какой в этом толк? Он проснется, увидит, что письма нет, и поймет, что это моих рук дело!

– Я это сделаю, – сказал я тоном человека, которому терять уже нечего. Если Эдвард Росс намерен действовать, то я человек конченый.

Тем временем мы подошли к «Лаврам», а в одиннадцать двадцать пять, когда добрались до угла, то обнаружили в саду Россов парочку, обнимавшуюся под раскидистым бобовником, который в народе зовут «золотой дождь».

– Входить нельзя, – сказал я, – они нас заметят.

Мы миновали угол, обошли площадь по кругу, вернулись назад. Парочка сидела там как приклеенная. Лишь в одиннадцать сорок смогли мы благополучно войти в дом. Нигде не горело ни огонька. В этом я на Библии поклянусь. Райт, возможно, проснулся от стука калитки, но видеть, как мы идем по тропинке, он не мог. У Виолы был ключ, и в дом мы вошли, не особенно заботясь о том, чтобы сделать это потише. Эдвард спал, а Марта глухая.

– Где его комната? – спросил я.

– Он спит в бывшей комнате Гарри. Вверх по лестнице и направо.

Сняв башмаки, я бесшумно поднялся наверх. Лунный свет заливал комнату, белой простыней падая на кровать. Эдвард спал и во сне даже больше обычного походил на хорька. На ночном столике в стакане с водой лежали его зубы. Одежда неряшливо валялась на стуле. Я принялся лихорадочно обыскивать его карманы. Но тут мой взгляд упал на часы. Стрелка будильника стояла на одиннадцати сорока пяти, и минутная почти уже к ней подходила. Эдвард, похоже, досматривал последний сон. Я пересек комнату, схватил будильник и бегло осмотрел его. Это была новая модель. Как отключить звонок, я понятия не имел. В растерянности я огляделся. Вышвырнуть бы его в окно, да назавтра вопросов не оберешься. У стены стояла картонка для шляп. Сняв крышку, я замотал будильник шарфом, который лежал там сверху.

Однако на пару секунд я опоздал. Будильник еще у меня в руках начал трезвонить. Эдвард тут же проснулся. Он повернулся на спину, открыл глаза и, конечно же, увидел меня. Он открыл рот. В одно мгновение, повинуясь инстинкту, я схватил с ближнего стула подушку и закрыл ею рот Эдварда. У меня и в мыслях не было его убивать. Я всего лишь хотел, чтобы он не орал. Я сказал: «Если я уберу эту штуку, ты будешь молчать?» Он ничего не ответил. Естественно. Он не мог. А потом я убрал подушку, а он остался лежать, не шевелясь. С минуту я стоял, потеряв всякое соображение. Бывают вещи столь страшные, что поверить в них невозможно. Сначала я подумал, что он мертв, но потом понял, что этого быть не может. Я тронул его за плечо.

– Эй, – сказал я. – Все нормально!

Но я заблуждался. Нормально для меня больше никогда уже ничего не было.

Оказалось, что подушка по-прежнему у меня в руке, и я бросил ее на стул. Мне и в голову не пришло, что она запачкана кровью. Но даже если бы и пришло, что я мог поделать? А потом я увидел письмо. На каминной полке, под фарфоровой статуэткой. Я его взял механически. Если бы я увидел письмо сразу, когда вошел, мне не пришлось бы его убивать. Я подумал так, потому что к этому времени понял: он мертв. Верней сказать, понял, не вполне в это поверив. Невозможно поверить, что человек мог так легко умереть. О последствиях я думать даже еще не начинал. Мною владела одна мысль: как можно скорее выбраться из этого дома. Про будильник я совершенно забыл.

– Письмо у меня, – сказал я Виоле.

– Сожги его, – ответила она.

– Я хотел порвать его на клочки и бросить в корзину.

– Ты не знаешь моего мужа. Первое, что он сделает, это склеит его снова, и все станет еще хуже, чем было. Не тяни, Ричард. Он вот-вот спустится.

Я остановил себя, чтобы не сказать ей, что никакого значения не имеет, как мы поступим с письмом, что он не сможет его склеить, когда спустится, потому что он не спустится уже никогда. Я пробормотал что-то невразумительное и надел ботинки.