в своей комнате. Может быть, впервые за все время, что находился здесь, в чужой стране, он почувствовал суровую справедливость нового строя. Его, простого офицера, не тронули, хотя он был причастен к делам миссии и морально отвечал за все, сделанное представителями Британии в Туркестане. Не тронули, потому что знали — не он вдохновитель, не он враг истинный, а только рядовой исполнитель хозяйской воли.

Бейли не вернулся в «Регину». Ни утром, ни днем. Скрылся. Возможно, бежал снова в Индию. Так, во всяком случае, решили чекисты. Да и сам он подтвердил эту версию в собственной книге «Миссия в Ташкент».

А было все иначе...

В одиннадцать часов вечера к караван-сараю на углу Ниязбекской и Московской, к тому самому караван-сараю, что весной принял путников из Семиречья, подошли четверо мужчин с котомками за плечами. Один постучал в ворота трижды. Не пальцами, не кулаком, а короткой тростью. Створка чуть отошла, и в щель глянул косоглазый хозяин. Что-то спросил тихо пришельца и впустил во двор. Следом вошли трое его спутников. Но не остались в караван-сарае. Вернулись на улицу. Без котомок уже. Один перекрестился, будто благословлял себя и товарищей на трудное дело, и первым зашагал в темную даль Ниязбекской. Двое его друзей выждали немного и направились назад по Московской...

Уже за полночь, когда город спал и только что родившийся месяц стал клониться к горизонту, ворота караван-сарая распахнулись, и на улицу выкатился десяток крытых войлоком бричек. По пыльной обочине, чтобы копыта лошадей и колеса с железными ободьями не гремели, брички проехали до угла, свернули вправо, на Чимкентский тракт. Кони шли шагом. Так до самой окраины. И лишь за чертой города, когда вдоль дороги потянулись сады, передний возничий хлестнул свою сытую пару, и лошади пошли дружно рысью.

До самого рассвета, по-осеннему позднего, бежали кони. Гремели брички — теперь никто из возчиков не боялся шума. Миновали мост, дорога пошла полями, садов было уже мало, только у кромки, по арыку, высились талы и тополя.

Неожиданно средняя бричка выбилась из цепочки, свернула к обочине и стала. Хозяин спрыгнул, принялся возиться с постромками — они, вроде, сбились с валка, пали на дорогу. Возился так минут, пять, не больше. Ждал, пока откатится весь караван, потонет в рассветной мгле.

— Время, — шепотком позвал он кого-то за кошмой. Из кузова, откидывая полог, вылез человек с котомкой. Огляделся, размял ноги.

— Вот сюда, — показал хозяин на темнеющий вблизи забор, почти скрытый деревьями. — Собаки не бойтесь. На цепи.

Человек с котомкой пожал руку возчику. Пошел.

— С богом, — бросил тихо вслед хозяин и сел в бричку.

Утром был арестован генеральный консул Соединенных Штатов Тредуэлл. Событие чрезвычайное в международных отношениях, но неизбежное. Тредуэлл предстал как вдохновитель готовившегося переворота. Он снабжал подпольщиков деньгами, помогал вместе с Бейли добывать оружие, утверждал план мятежа. Белогвардейцы с помощью консула вошли в контакт с ферганскими и аблыкскими басмачами, с тайной организацией «Улема» и «Шурои-и-исламия». Он же координировал действия отдельных групп «ТВО» и увязывал эти действия с наступлением войск интервентов.

В момент ареста Тредуэлл, сдержанный и спокойный в сущности человек, вдруг впал в панику. Страх и отчаяние охватили его настолько, что он принялся умолять чекистов отпустить его:

— Я не виноват... Не виноват...

Время было очень суровым. Слишком суровым, и Тредуэлл правильно оценил обстановку. Когда люди умирают от голода и тифа, когда кругом фронт, надежда на милость невелика. Трудно быть добрым в такой час. И к кому добрым? К тому, кто тебе же роет могилу. Тредуэлл слышал о расстрелах контрреволюционеров. Знал, кого и за что расстреливают. Его вина была не меньшей. Большей, пожалуй. Так какова разница? Дипломат. Консул. Лицо неприкосновенное. Что такое неприкосновенность? Закон? Условность? Расплата должна быть по совести. И этой расплаты боялся Тредуэлл.

— Я не виноват...

Его только арестовали. Подвергли домашнему аресту, изолировали от сообщников, оборвали нить, что тянулась к тайным врагам советской власти.

Маслову очень хотелось сопровождать консула по Московской улице к тюрьме. По той самой Московской улице, где в день 1 Мая Тредуэлл врезался своей пролеткой в демонстрантов. Тогда Маслов приказал Карагандяну: «Оставь его, пусть катится!». Не знал он, что господин этот окажется теперь арестованным. Хорошо бы так провести его посредине Московской, в полдень, когда народу полно на тротуарах, пусть глядят, какова эта «международная контра».

Не повели. Многих не повели. Генерал Джунковский еще до раскрытия заговора перебрался в Мешхед, к англичанам. Осталось в тени целое ответвление «ТВО», превратившееся потом в мятежный центр. Где-то оборвалась цепочка. Оборвалась на связи между группами заговорщиков. Антонина Звягина представляла собой одно из таких звеньев связи. Не было второго звена, не было сцепления — поручика Янковского. С ним кануло и все ответвление. Шпион Тишковский ходил на свободе. Занимался своими делами в комиссариате внутренних дел бывший сподручный карателя Коровиченко — Цветков. Не тронула гроза «левых» эсеров Успенского и Шамсутдинова.

Начались долгие и кропотливые допросы арестованных. 29 октября в «Нашей газете» появилась заметка — в Ташкенте раскрыт контрреволюционный заговор. Эту заметку я прочел, с большим, правда, опозданием, на фронте. Нам доставляли изредка почту из Ташкента. Каждая весточка из родных мест была событием. Прочли сообщение всем взводом. Встревожила нас газета. Заговор беляков! Контра связана с Колчаком, Дутовым, с английскими интервентами, против которых мы воевали тогда. Вспомнил я почему-то Штефана и Янковского. Показалось мне, что от них ниточка вела ко всей этой контре. Не зацепили в свое время. Не сумели вытянуть. Понять не сумели даже, какова опасность.

Тогда-то я и написал письмо Маслову, ребятам нашего отряда. Просил сообщить подробности о заговоре.

Ответа не получил. Не успел. Почта шла месяцами. Поезда прорывались сквозь вражеские заслоны, натыкались на разобранные участки пути, подвергались обстрелу басмачей. Пока ребята собирались ответить, да пока послали письмо, я сам приехал в Ташкент. С винтовкой, в шинели, с отмороженными пальцами на ногах.

Я уже не застал в Ташкенте тепло и солнце. Все лежало под снегом. Стояла стужа.

Та осень, предвестница лютой зимы, была на редкость мягкой и долгой. Тепло нежило город до половины ноября. Даже за этим сроком еще выдавались солнечные дни, ласковые и сухие, будто природа напоследок хотела порадовать нас. Пройдет дождь, кажущийся весенним, ветер задует с юга, разгонит облака, и глядишь — заголубело небо. Теплынь. Обсохнут улицы — зелень умытая, свежая горит ярко. Цветут цветы. Осенние...

Когда на душе тревожно, а