Леонид Тримасов

Ночи без тишины

Повесть-воспоминания

ОТ АВТОРА

Дан приказ: ему — на запад!

Ей — в другую сторону...

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

Часто вспоминаю я слова этой песни. Возвращает она к дням, давно ушедшим, но таким неповторимым и вечно дорогим. Дням борьбы под светлым знаменем революции, борьбы за торжество великих идей коммунизма. Можно прошлое оставить в себе, как радостное воспоминание о юности. Но мне кажется, что пережитое нами не наше личное богатство, оно принадлежит молодому поколению, продолжающему традиции отцов, принадлежит тем, кто творит вместе со всем народом героическое сегодня. Мне тоже было двадцать лет, когда я надел на рукав шинели красную повязку бойца Красной Гвардии и пошел на баррикады. Двадцать лет — время мечтаний и подвигов. И надо эти подвиги совершить собственными руками, собственным сердцем, чтобы осталось навсегда в душе чувство удовлетворения — ведь юность неповторима. Она одна. И пусть будет прекрасной в делах наших!

Свою повесть я озаглавил «Ночи без тишины». Это были действительно ночи без тишины. Отряд, в котором я состоял, нес охрану города, оберегал революционный порядок в столице молодой Туркестанской республики, боролся с контрой — белогвардейцами, бандитами, спекулянтами — всеми врагами советской власти. Может быть, это не повесть. Просто рассказ о прожитом и пережитом. Воспоминание о событиях и людях первых лет революции. Слово о двадцатилетних.

Литературная обработка Эд. Арбенова.

Часть первая

ПАТРУЛЬ ИДЕТ ПО ГОРОДУ

Ночь, которую мы считали обычной

Перед рассветом конный патруль наткнулся на прохожего. Он выглянул из калитки и хотел метнуться в противоположную сторону — видно, пережидал, когда стихнут копыта на мостовой, — и просчитался: двое бойцов задержались за углом — оборвалась застежка подпруги у коня, и вместе они мудровали, как лучше прикрепить ремень. А когда снова сели в седла и двинулись вдогонку отряда, тут-то и вынырнул человек и угодил прямо на патрульных.

— Стой!

Человек на секунду замер. Оценил взглядом опасность и повернул назад, но не в калитку, которая, видимо, была уже заперта, а дальше вдоль улицы, по которой двигался шагом отряд.

— Стой, тебе говорят!

Плахин — отстали из-за подпруги как раз Плахин и Карагандян — начал стягивать с плеча винтовку. Уже стянул, поднял ее. Он не собирался сразу палить по прохожему — чего ради, может, человек просто выглянул из калитки, а теперь струсил, хочет вернуться и не может. Правда, подозрителен, но из-за одного подозрения не убивают. Поэтому Плахин, всегда спокойный, чуть медлительный, для острастки щелкнул затвором, пристроил приклад к плечу — хотел поднять тревогу. В это время прохожий отступил к забору, прижался к сухой беленой глине, вытянул руку из кармана и молниеносно — бойцы не успели опомниться — выпалил трижды из нагана. Голубоватые вспышки метнулись в сумеречной тени и не просто метнулись, устрашая, а ожгли Плахина.

Прохожий умел бить. Пуля угодила в плечо, и Плахин сразу опустил винтовку, склонился набок. Карагандян поспешил к товарищу. Поддержал его плечом своим, вскинул карабин, чтобы резануть припавшего к забору человека.

Промахнулся. Сухая глина отскочила от дувала[1], рассыпалась, обдавая прохожего пылью. Он не пострадал. Только глянул испуганно и побежал, хоронясь за частыми тополями, что тянулись вдоль тротуара.

Бойцы отряда уже на рысях, а кто и наметом, мчались на выстрелы. Мой Пегашка храпнул под шпорами, вытянул шею и поскакал напрямик к тополям. Издали я увидел неясную тень, мелькающую за деревьями. Послал Пегашку через арык, поросший травой. Одним прыжком конь одолел его — умел брать любое препятствие, сказывалась строевая школа, — и галопом, выстукивая громкую дробь на кирпичах, полетел за тенью.

Наган я выхватил из кобуры, как только услышал выстрелы, и теперь, поводя им над прижатым ухом коня, целил в бежавшего. Плясала рука на скаку, металась тень. Надо было стрелять, да все у дула возникал то забор, то ветки, то окна домов, А человек увивался, исчезал, ни на одно мгновение не задерживаясь на мушке. Дувал кончился, за углом был переулок, туда и свернула тень. Свернула и сгинула. Мне почудилось, будто частица ее — рука или голова беглеца — застыла у ребра стены. А может, просто хотелось мне, чтобы застыла, и я в отчаянии выстрелил.

Тотчас десяток пуль полетело в забор — ребята, как и я, срывали злобу. Но в ответ не последовало ни звука — беглец мог ответить наганом, мог выкрикнуть или застонать от боли, если мы его ранили. А он стих. С грохотом кони наши вынеслись в переулок и здесь беспорядочно смешались — улица была пуста. В предрассветной синеве, уже поблекшей и прозрачной, не угадывалось ни одно живое существо. Чинясь желанию увидеть все же беглеца, кое-кто из ребят на рыси пронесся вдоль заборов и стен, выглядывая в тени калиток человека. Вернулись ни с чем. Прохожий исчез.

Ругнулись. Кто как умел. Зло, без стеснения. Захлестали коней, торопливо поворачивая назад, на простор улицы. Там уже бойцы перевязывали Плахину плечо. Он сквозь зубы цедил:

— Эка угораздило... Вот ведь...

Не стонал, хотя в голосе и таилась боль.

Я подъехал, попытался пособолезновать, да только не умели мы тогда быть чуткими, все грубо выходило:

— Что же ты это, Плахин?

Он скривился, покачал головой. Карагандян, что затягивал бинтом рану, пояснил:

— В мякоть угодил, навылет. Пройдет, небось... — добавил уже равнодушно: — А тот ушел... Его бы, сволоту...

Маслов, что всегда казался злым и хмурым, сразу сделал свой вывод:

— Контра... Повадка офицерская. Жаль, что не подоспел я...

— Вон оттуда, из той калитки вышел, — кивнул Плахин на темный проем в стене.

— Видал? — спросил я.

— А как же, — не дал усомниться он. Но через секунду добавил уже не так уверенно: — Должно быть, оттуда...

Мы не нуждались в больших доказательствах и все разом кинулись к калитке.

Карагандян попытался внести ясность:

— Заметили его здесь... А вот как вышел, не знаю...

— Плевать, — отбросил я сомнения.