Жар-птица взмахнула крылами, поднимая волну нагретого воздуха, как из печи. А потом ударила огнём, стараясь попасть в обомлевшую от страха мать.

Варгин успел отпрыгнуть так далеко в кусты, что даже шерсти не опалил.

Томила — нет.

Но в это мгновение подоспел я. Благо, не обманул Болотник. Все кочки до последней меня выдержали. Я ринулся на брег, сбил с ног женщину и упал на мокрую землю, закрыв Томилу собой.

Удар пришёлся аккурат мне в спину.

Такой острой, пронзительной боли я ещё не помнил. Потому заорал с чувством. Перекатился на спину, силясь сбить пламень с одежды. Зашипел подо мной волглый мох. Пошёл пар. И острый запах палёной плоти. А с ними и новая боль. Такая, что сердце зашлось, а в глазах потемнело.

— Лех! — заорал Кот.

Он пытался отогнать от нас огнептицу, но та кружила слишком высоко и всё норовила сама ударить его клювом.

Собрав последние силы, я встал сначала на колени. Потом поднялся на ноги. Вытащил меч, превозмогая боль и головокружение.

— В сторону! — сиплым голосом крикнул я варгину.

Но отреагировал не только он, но и птица.

От моей атаки она ушла играючи. Лязгнула пред лицом острым клювом, как громадными раскалёнными щипцами. И напала на мать, которая пыталась спастись и отползти в сторону.

Я вытянул свободную руку. Ухватил горящий хвост. Рванул, превозмогая новую боль. По ощущениям я голой рукою взялся за кузнечный тигель, вытащенный из печи. Поэтому я заорал снова.

Закричала от боли и Мария. Потерялась в пространстве. Дёрнулась, пытаясь вырваться из моей хватки, чтобы дотянуться до матери. А, поняв, что я не отпущу её, покуда жив, извернулась.

Она вцепилась длинными, как ножи, когтями в моё плечо и ударила меня огненными крыльями, опаляя. Но и я не мешкал.

Ярко-синие искры напитали зачарованное лезвие силой.

Меч ударил коротким, быстрым выпадом снизу вверх.

И пронзил грудь Жар-птицы.

Она так и упала с моим клинком в груди, увлекая меня следом. Мы повалились в болотную грязь. Я всё ещё сжимал в руке её хвост и чувствовал, как от боли темнеет в глазах. Мельком глянул и увидел, как почернела моя рука. Как из-под обугленной, треснувшей корки потекла кровь, добавляя горькому запаху горелого мяса отчётливый дух калёного железа.

Почему-то я рассеянно подумал, что на запах крови обязательно явятся кикиморы. Только бы Томила успела взять себя в руки и убежать, прихватив с собой моего варгина. Болотнику теперь незачем было удерживать своих вострозубых «девонек», раз Жар-птицу я убил…

Убил?!

С трудом мне удалось повернуть голову.

Мария лежала подле меня, нагая, светлокожая, нежная и юная. С коротко обрезанным волосами льняного цвета, которые завивались задорными кудряшками вокруг её лба и шеи. И сапфировыми очами без проклятой Тьмы. Ни единого огненного пёрышка. Ни следа сажи. Лишь мой меч, торчащий из её груди.

Девушка слабо улыбнулась мне бескровными губами. И с последним вздохом шепнула так, что я едва расслышал:

— Спасибо.

А потом она рассыпалась в прах. Сделалась серым, сухим пеплом за каких-нибудь десять ударов сердца.

И мой меч упал на землю, потеряв опору.

Боль от ожогов и ран от когтей накрыла новой жаркой волной. Такой, что холодная набрякшая земля подо мной даже не казалась мне прохладной. Уши заложило. И мне почудилось, что я слышу шипение Кота, женский плач, рычание кикимор и чей-то вой, пронзительный и злой. Всё смешалось. В глазах снова потемнело. И я провалился в спасительный мрак, в котором не было боли.

Я довольно рано потерял мать и совершенно не помню ни её лица, ни тех колыбельных, что пела она мне в детстве, сидя над кроваткой. Сотни раз слышал, как пели другие женщины для своих малышей. Каждый раз украдкой улыбался, вслушиваясь в их совершенно разные голоса и те строки, что запомнили они от собственных матерей и бабок. Передавая их из поколения в поколение вместе со своим теплом и заботой. Я-то знал, что для меня никто петь не станет. Ни в годы моего сиротства. Ни, конечно, уж теперь, когда я, здоровый мужик, бегаю в своей пропахшей потом и костром одежде по лесам и болотам с мечом на перевес за очередным страховидлом, чтоб с упоением отпилить ему голову в отмщении за всё свершенное. Единственным, кто пел мне свои говорливые песни, был мой варгин. И то мурлыканье его более походило на раскаты весеннего грома, а не ласковый кошачий говорок. Наверное, потому я пришёл в себя. Больше от удивления, нежели от чего-то ещё.

У моей постели тихо пела девушка. С ласковой нежностью звучал её мелодичный голос, от звуков которого сердце сжалось. Я лежал и слушал, потому что знал: это попросту не может быть она. Я оставил её в другом конце Гардарики.

А она пела про степные травы на ветру. Про острый месяц, который заглядывал в окошко. Про лошадиные табуны коим нет числа. И про девицу, которая проводила суженного, желавшего воинской славы и ратных подвигов, а сама день за днём глядела на бескрайнюю степь в ожидании, когда же вдали блеснёт на солнце его шелом.

Но песню я так и не дослушал, потому что мои веки предательски дрогнули, и моя певица умолкла. Мне пришлось открыть глаза.

Вот лазоревые очи и пшеничная коса, перекинутая на грудь. Вот знакомый изгиб бровей и чуть приоткрывшиеся от удивления губы. Нет. Невозможно. Это морок какой-то глумливый.

На краю моей постели сидела Верея и перематывала кумачовые нитки в клубок. Увидев, что я пришёл в себя, она тотчас выронила этот клубок, и он бодро покатился по полу.

— Очнулся, — прошептала она. А потом громче крикнула кому-то: — Очнулся!

— Я умер? — хрипло произнёс я.

Попытался пошевелиться, но тело тотчас пронзила боль сразу в нескольких местах. Та самая, какая бывает, когда сдирают повязки с подсохших ран.

Новая боль пришлась на грудь. Потому что в комнату влетел варгин (благо, размером с обычного кота) и с разбегу прыгнул на меня. Оттеснил Верею, ткнул носом в щёку, будто проверяя.

— Нет, вроде не умер, — тихо засмеялся я. — Здравствуй, Кот, — я с усилием поднял тяжёлую руку и погладил его по блестящей спине, а потом повернулся к девушке. — И ты здравствуй, Верея Радимовна.

Она моргнула. Будто пыталась сообразить, откуда я могу знать её отчество. А потом с укором покачала головой.

— Глупый, — она взяла варгина двумя руками и сняла с меня, пересаживая ко мне в ноги, накрытые цветастым лоскутным покрывалом. — Ой, какой же ты глупый, Лех. Какого рожна в то болото полез? Чуть же дуба не дал!

Меж её красивых бровок пролегла сердитая морщинка.

— Давай по порядку? — я поймал её за руку. Сплёл наши пальцы. — Мы вообще где?