Октябрь был на исходе, холодало. Мы купили немного бензина, заправили и вытащили из оврага бумер и продали его за пятьсот долларов владельцу отеля, в котором прятались от дождя. Он не задал лишних вопросов. На эти деньги мы с Клемми купили у старой цыганки поношенные ботинки, носки и свитера. Еще нам нужны были продукты, и тут нам повезло: за городом мы набрели на яблоневый сад, где ветки гнулись от наливных красных плодов, и набили ими рюкзак.

Шоссе в Трансильвании двухполосные и узкие, запруженные транспортом, образчиками за несколько столетий: грузовики на солярке и запряженные лошадьми телеги, а еще пешие пастухи, гонящие свои отары. Мы держались подальше от машин, предпочитая запрыгивать на телеги с сеном. Скорость невелика, зато люди были добры и кормили нас луком, вяленой свининой и прочей нехитрой снедью. По ночам мы спали в амбарах, на сеновалах или в зернохранилищах — что подворачивалось. Погода все ухудшалась, случались дни, когда мы не покидали ночлега. В одной деревушке мы провели неделю, работали на ферме по хозяйству, сидели с маленькими детьми, мыли полы, лущили кукурузу. Разговаривали мы мало. Говорить было не о чем. Мне чудилось, будто я проснулась из одного сна, кошмарного, в другой, идиллический, и во втором смысла было не больше, чем в первом.

Я увидела мой первый в Румынии снегопад. Мы сидели, прижавшись друг к другу, в амбаре на краю Карпат, собираясь оставить позади равнину и подняться в горы. Обнимая меня, Клемми рассказывала о себе. Ее мать жила в Чикаго, но отец умер, когда она была совсем маленькой. В юности она заработала шанс попасть в Вест-Пойнт, но по окончании второго курса решила, что с нее хватит. Для остальных кадетов она была слишком религиозной, и армейская жизнь ей не подошла. В отличие от миссионерской. Общение с людьми давалось ей с трудом. Она любила ходить по краю. Любила жить в местах, где заканчивалась одна культура и начиналась другая. У нее были и парни, и девушки, но и с теми, и с другими ей всегда бывало не по себе. Господь любит всех своих тварей. Влюблена она была лишь однажды — в женщину, тоже христианку, но они не сумели справиться с противоречиями. Впрочем, та женщина все равно умерла от рака. Слушая ее, я плакала, но Клемми хотела не жалости, она просила побольше рассказать о себе. Я не могла. Нечего было рассказывать. Я перестала быть собой. Шепотки у меня в голове набирали силу и словно бы указывали в каком-то одном направлении. Прежде, на горе у Торгу, они казались злокозненными и жестокими. Но понемногу я с ними сроднилась, и когда они временами стихали, меня терзали муки безымянной утраты. Я отчаивалась, начинала бояться. Мягкое настойчивое лобзание названий мест превратилось в песнь, которую я силилась спеть, но, сколько бы ни пыталась, пока не умела подобрать к ней слов. Когда Клемми не могла меня слышать, я старалась воспроизводить шепотки, сохраняя ритм, губами вторить звукам, перекатывающимся у меня в голове. Временами я двигалась в ритме песни, но наградой бывал резкий взгляд Клемми, и позыв умирал.

А еще начало происходить нечто более удивительное и манящее. Закрыв глаза, я видела слова, в самом деле их видела — как панораму бедствия. Закрыв глаза, я многое чувствовала: могла коснуться кожи слов, точно кожи павших, могла заглянуть в глаза умирающим. Я опускалась над ними на колени на мостовых, в окопах, в их домах и держала их за руку. А потом, однажды ночью я с криком проснулась ото сна, притаившегося между этими словами, как змея в мешке. В том сне я была в каком-то доме в долине. Дверь с грохотом распахнулась, и я услышала шаги в коридоре, голоса мужчин, говоривших на языке, которого я не понимала. Они вошли в комнату, и мужчина, Роберт, вскочил с кровати. Пришедшие заломили ему руки за спину и перерезали горло, а после подошли ко мне, и пока я кричала, насиловали меня; последний, вторгаясь в меня, вонзил мне меж ребер нож. Открыв глаза, я решила, что просыпаюсь от сна о моей собственной смерти, но это было не так. Стоило мне открыть их, как ко мне в рот полезли женские волосы. Я превратилась в последнего из насильников. В руке у меня был нож Торгу, и я механически вонзила его ей меж ребер. Проснулась я с криком, и Клемми меня обняла.

Она спросила, в чем дело, и я солгала. Сказала, что была в центре Нью-Йорка 11 сентября, что было правдой, и что мне приснился сон про тот день, что было ложью.

— Бедняжка, — пожалела меня она, но, похоже, моя ложь ее не убедила. — Дай еще раз взгляну на те отметины.

Я подняла рубаху, и она провела пальцем по свастике, полумесяцу и строке клинописного текста.

— Их стало больше, — сказала она. — Это какая-то сыпь, но очень уж похожа на письмена, как по-твоему? — Она подняла на меня взгляд. — Больно?

Я покачала головой. Никакой физической боли сыпь не причиняла. Но я чувствовала, как отметины расползаются по моему разуму, а не по телу. Этого я ей не сказала. Как не сказала и того, что сыпь возникла у меня на теле одновременно с голосами в голове, и что они исходят из одного источника.

Через несколько дней, когда мы поднимались по шоссе к перевалу Борго, и подъем был тяжкий, она меня подслушала.

— Что ты сейчас сказала?

Я вздрогнула от неожиданности. С ужасом я подумала, что она способна читать мои мысли.

— О чем ты говоришь?

— Ты что-то шепчешь. Молишься?

— Нет, это скорее по твоей части.

Она остановилась.

— Что, черт побери, происходит, Эвангелина?

Я отказывалась отвечать, просто шла дальше.

— Перестань так себя вести. Если что-то происходит, мне нужно знать. Мы имеем дело с очень серьезными вещами. Тебе можно доверять?

Я все шла.

— Ты бормочешь названия библейских мест! — воскликнула она. — Это ты хотя бы сознаешь?

На гребне перехода стояла гостиница, построенная коммунистами в надежде на прибыль от туристов, которых привлекли сюда западные мифы о вампирах. Номер нам был не по карману, но служба безопасности работала спустя рукава, и, дождавшись, когда появится автобус с туристами, мы смешались с толпой, в основном немцами и датчанами, и откололись от них, когда они подошли к стойке портье. Клемми обладала удивительной способностью отыскивать забытые уголки и щели — во всех смыслах. Мы забрались в ту часть гостиницы, где не было ни отопления, ни света. Ночь будет холоднющей, но у нас есть наши тела, свитера и одеяла.

Она все еще на меня злилась, и некоторое время мы молчали, грызли последние яблоки, вместе выпили банку колы, которую долго берегли.

— Как только одолеем перевал, — сказала она, смяв банку, — пойдешь своей дорогой. На меня не рассчитывай.

Я отбросила огрызок. Время настало.

— Ах вот как?

В лице у нее застыло недоверие.

— Мне перестало нравиться, как ты на меня смотришь.

— Вот как? — повторила я.

Она сидела, опираясь спиной на голый матрас, наблюдая за мной так, словно я вот-вот ее укушу.

— Но когда я тебя раздеваю, я тебе нравлюсь, — не унималась я.