— Все не так просто, Артур, — ответил Давид. — Нам кажется, что французам до всего этого нет никакого дела. Им на это наплевать.

— Но какого черта вы-то всех делите: вот французы, вот евреи, вот арабы, вот чернокожие, вот мусульмане… Делите по любым признакам — национальным, этническим, религиозным, смотрите, кто из какой страны…

— Это не мы делим, расисты делят, — воскликнул Фаруз. — А французы равнодушно смотрят, как нацики развлекаются.

— Откуда вы взяли, что равнодушно? И «Либе», и «Юма»[42] постоянно об этом пишут. Вы придаете слишком большое значение сегодняшней суете. Средний француз считает это тихим кряхтеньем истории.

— А нас как раз это и смущает в средних французах. Им всего дороже комфорт, и они тихо кряхтят в своих креслах. Как во время войны. Они тоже тихонько кряхтели, пассивно сотрудничая с немцами.

— Во время войны? Ну, знаешь! Ты забыл, что Франция сопротивлялась?

— Вот-вот! Сопротивление! А сколько их было в Сопротивлении? Горстка героев. Большинство пряталось за спиной Петена и Лаваля и сидело тихо. А теперь, стоит заговорить с любым французом о войне, как он тут же заявляет: Сопротивление! И в учебниках тоже так написано, но на самом деле все было иначе. Так-то, друг!

Голоса зазвучали возбужденно, Артур вспыхнул. Я решил вмешаться:

— Бросьте, ребята! Хватит вам!

Но Давид не собирался прекращать спор.

— Нет, не хватит! Менталитет пассивных коллаборационистов позволяет и сегодня нападать на евреев и арабов пособникам нацистов. У этого зла глубокие корни.

— Вот, значит, как? И почему же, интересно, французы так ведут себя?

— Да потому что они боятся! — убежденно заявил Фаруз. — Они трусливые люди, боятся всего, чего не знают. Боятся арабов, злобных дикарей, готовых на всех нападать. Боятся евреев, потому что верят в их силу. Боялись немцев, боятся гомиков, боятся женщин, войны, соревнований. Живут по готовым лекалам.

Ошеломленный Артур слушал с пылающими щеками.

— Да ничего подобного! — возразил он.

Фаруз встал.

— Хочешь, докажу?

Мы все удивленно на него посмотрели. Каким это образом?

Фаруз посмотрел на Мишеля и сказал одно слово:

— Булочная.

Мишель улыбнулся.

— Пошли с нами, Артур!

И вся компания отправилась к небоскребу буквально в двух шагах от лицея.

Мы подошли к булочной, и Фаруз попросил подождать его на улице.

— Я войду с Лагдаром и Мишелем. Смотри внимательно, что будет, Артур. Главное, наблюдай за булочником.

В магазинчике хозяин укладывал в корзины последнюю выпечку, а хозяйка протирала витрину. Как только она заметила, что в ее стеклянную дверь входят Фаруз, Мишель и Лагдар, она напряглась. Лицо ее выразило смятение.

Ребята уставились в витрину, выбирая, что бы купить, как делают все покупатели. Потом Фаруз взял пирожное с кремом, показал его нам через стекло и подмигнул. Откусил кусочек, сморщился, как будто оно ему не понравилось, и положил обратно. Потом взял второе, откусил и положил обратно. Булочница повернулась к мужу, но тот и с места не сдвинулся. На их глазах Мишель поднял руку к полке, взял горсть шоколадных батончиков и положил себе в карман.

— Да что это с ними? Спятили, что ли? — воскликнул Артур.

— Полностью парализованы, — кивнул Давид.

Я встретил взгляд булочницы. Глаза у нее были полны слез. Мне показалось, что она хочет мне что-то сказать, обругать, попросить. Мне стало стыдно, я опустил голову.

Наши приятели вышли из булочной.

— Ты видел, Артур? — спросил Фаруз. — Они с места не сдвинулись.

— Но почему? Я не понимаю… — пробормотал Артур. — Это же воровство! А откуда вы узнали, что они не шелохнутся?

— На прошлой неделе я взял и пошутил. Мне не нравилось, что они всегда на нас косо смотрели, когда мы у них покупали сдобу. С какой, спрашивается, стати? Мы покупатели, платим деньги. Но для них мы чужаки, а значит, подозрительные и опасные типы. И вот я сыграл роль араба, которого они себе представляли. Мне было просто интересно. Взял пирожное, надкусил и положил обратно. Клянусь, из чистого эксперимента. Скажи они мне хоть слово, я сразу же заплатил бы. Но они промолчали. Тогда я пришел с Лагдаром и Микой, и мы продолжили эксперимент — взяли булки и пошли себе. Они опять нам ничего не сказали. Даже не шевельнулись.

Артур изумленно смотрел на нас.

— Но… почему?!

— Потому что боятся.

— Да, я видел, что боятся. И ненавидят тоже, потому что вы у них воруете.

— Но страха у них больше, чем ненависти, и они позволяют себя обкрадывать.

— Чего же они боятся? Вы им угрожали?

— Нет. Они боятся арабов. И как только видят кого-то из нас, сразу представляют вора, насильника, убийцу с бритвой в руках и, почем я знаю, кого еще. Они трусы, и поэтому стали расистами.

Мы все были в шоке.

И тут я вмешался.

— А ты соображаешь, что своими экспериментами разжигаешь в них страх и злобу, укрепляешь стереотипы, из-за которых мы все страдаем?

— Не волнуйся, я все понимаю. Мы не собираемся и дальше играть в эту игру. Просто проверили, убедились. Ладно! Пошли на площадь мэрии, угостимся добычей.

— Без меня, — возразил Артур. — Я с вами не играю. И вы меня ни в чем не убедили. Вы просто попали на психически травмированных людей и обокрали их. Вот все, что я видел. И нахожу ваш поступок… бессмысленным, опасным и отвратительным. Словом, я пошел.

— Как хочешь, — насмешливо отозвался Лагдар и развернул «баунти».

Мы с Рафаэлем переглянулись.

— Я тоже спешу. Нам с Рафаэлем в библиотеку.

Рафаэль кивком подтвердил мою ложь. Четверо наших приятелей помахали нам и направились к мэрии.

Мы с Рафаэлем медленно пошли в сторону лицея.

— Артур прав, в их глазах светилась ненависть.

Рафаэль, погрузившись в задумчивость, ничего не ответил.

— Не знаю, кто тут больше виноват, — наконец сказал он.

Сесиль шла по двору, шла по нашим сердцам, так беззаботно, так беспечно, словно и не подозревала, как волнует ее стройная фигурка возбужденных, озабоченных юнцов. Или притворялась, что не видит, какое восхищение вызывает?

Сесиль шла по двору ко мне. Я поднял голову и постарался спрятать за дежурной улыбкой волнение.