Дойдя до свежей, укрытой венками могилы с деревянным крестом, я присел на соседнюю лавочку. На самом первом венке прочитал надпись: «Мама. Помню, скорблю.

Сын». На память пришли когда-то прочитанные строки: «Бог не может поспевать везде и поэтому Он создал Матерей!». Лучше бы Он сделал их бессмертными…

Я взглянул на портрет красивой женщины в годах, висевший в деревянной рамке на новеньком сосновом кресте. Глаза мамы смотрели на меня тепло и выжидающе, как будто спрашивали:

«Что с тобой, сын?»

– Мне нехорошо, мама.

«Что у тебя болит?»

– Душа…

От боли хочется только одного: чтобы она кончилась…

Я вернулся с кладбища, когда уже смеркалось. Пустая квартира встретила меня холодным молчанием. Свой мобильный телефон я отключил ещё до поездки к маме, поэтому никто меня не беспокоил. Да и не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Там, на кладбище, на границе с миром мёртвых одиночество живых не кажется таким уж безысходным; и там как нигде хорошо размышляется о жизни, – а для этого никто больше и не нужен.

Найдя в холодильнике остатки вчерашней еды и водку, я поужинал. Потом долго сидел, не зажигая света, на полу маминой комнаты. Даже не раздевался, несмотря на то, что полночь давно миновала. Сон не шёл.

В зыбком свете полной луны, пробивающемся сквозь задёрнутые шторы, мебель и привычная обстановка казались неестественно чужими и холодными. А мои мысли продолжали течь в том же русле рассуждений, что и днём, будто наш с мамой разговор не заканчивался.

Мама… как же я ошибался, полагая, что к сорока годам понял жизнь, справился с собой и смогу теперь жить ровно и правильно! В порыве восторженного изумления от встречи с Верой Орловой я совсем потерял голову. Да, я боялся её самостоятельности, её значимости, но единственным моим желанием и страстным порывом было во что бы то ни стало удержать её возле себя любой ценой, не дать ей исчезнуть. Я хотел оградить её от любого негатива, и лишь поэтому не сказал ей о твоей болезни. Не ожидал, что это отразится на наших отношениях так тяжело… очень тяжело. Не поняв моих необъяснимых отказов и поступков, моей нерешительности, Вера поверила в то, что не нужна мне, что я бездушный лгун и эгоист, заботящийся только о своём благе, что мне нельзя доверять. А я мучился, выворачивая душу наизнанку, заставляя себя притворяться, что всё у меня хорошо. Да что там – я малодушничал, сомневался, считал себя не достойным Орловой. Зачем? Теперь я проклинаю себя за это.

Дорогая, любимая мама, за время твоей болезни я привык к боли, за долгие шесть лет научился сосуществовать с ней, принимать как данность. Но вера Орлова – это совсем другое. Можно ли переломить себя и заставить сердце не болеть и не вспоминать её? Я думал, что это возможно, силы найдутся, стоит только принудить мысли не возвращаться к прошлому ежеминутно. Так я уже поступил однажды. Но теперь, когда с наступлением темноты эта новая острая боль вдруг выходит из-под контроля, возрождается, манит несбыточным счастьем, мне становится так невыносимо, что хочется выть на луну. И я понимаю, что эта боль не исчезнет, она будет возрождаться раз за разом – вспышками в исстрадавшемся сердце, пока оно однажды не остановится навсегда. Вот бы сейчас заснуть и уже не проснуться.

Мама-а…! Я зажмурил глаза и завыл в голос…

На работе я взял отпуск на месяц. Не мог приходить в офис, в котором проработал почти двадцать лет, и который стал пустым после ухода Веры Орловой. Всё здесь напоминало о ней.

Оповестив всех, что уезжаю в дом отдыха, я никуда не уехал из города и попытался написать окончание уже почти готового романа. Но вдохновение улетучилось куда-то, строчки выходили серыми, унылыми и пресными. Я перестал отвечать на телефонные звонки, стал избегать встреч с друзьями. Избегал даже Людмилы, которая звонила на мобильный по нескольку раз в день и слала письма на мой электронный адрес в Интернете. Никому ничего объяснять не хотелось. Потеряв интерес к жизни, я отказался от борьбы за неё, – не скучал, не жаловался, лишь хотел, чтобы и жизнь позабыла про меня. Если бы сейчас за окном рушился мир, мне было бы всё равно.

Людмила, похоже, всё поняла, приняла моё поведение как данность и отступилась, прислав мне на электронную почту: «Странный выбор – избегать тех, кто тебя любит, и отдавать свою любовь тому, кого больше никогда не увидишь и кому ты совсем не нужен». На это я ничего не ответил. Да и что тут можно было ответить?

Моими молчаливыми близкими друзьями стали водка и коньяк.

Когда я приходил в себя днём, то не мог сообразить – среда сегодня или понедельник? Я включал телевизор и ждал программу «Новости».

Когда-то уютная трёхкомнатная квартира превратилась в конуру опустившегося холостяка, правда, со строго регламентированным количеством мусора и пустых бутылок, и периодически появляющейся Марией Александровной – сиделкой мамы. Мария Александровна, поворчав, наводила внешний порядок и удалялась. Но я был благодарен ей, потому что после смерти мамы только она беспокоилась о моём существовании.

Раз в два дня я выходил на улицу, совершая короткие прогулки от дома до ближайшего магазина. Потом запирал входную дверь на все замки и продолжал пить, не находя ответа на вопрос: для чего я ещё живу? И ощущал себя чужим в мире, который никак не возможно было изменить по воле писателя… – тут я был бессилен и не хотел сопротивляться. И уже почти не помнил, сколько мне лет, где работаю и когда нужно выходить на эту работу. От прожитой жизни остались рваные лоскуты никуда не ведущих воспоминаний. В них и мама, и Вера Орлова стали лишь тенью из недавнего прошлого. Светлой тенью. Всё остальное лежало под толстым слоем серой пыли забвения. Счастливчик тот, кто ничего не помнит.

Если я вставал в час или два ночи, то бродил, не включая света, по пустой квартире. Трогал вещи и понимал, что они какие-то не мои, и квартира тоже какая-то не моя, – будто я живу в гостинице, где есть всё, что нужно, но после ухода мамы уюта в ней больше нет. Из окна моей комнаты открывался вид не на город, а на серое полотно художника-наркомана с не похожими на настоящие домами с серыми крышами, на пустые кривые улицы с редкими одинокими прохожими с такими же серыми лицами. Что-то непонятное и тоскливое, не подвластное человеческому разуму, смотрело на меня снаружи. Сквозь видимые обрывки крыш и серые облака я не видел звёздного неба. Оно было там, но несправедливость мира покрыла кровавой коркой моё всегда чуткое восприятие, а регулярный приём обезболивающего в виде алкоголя отравил сознание. В сердце жила ноющая боль, излечить которую могла бы моя собственная смерть, всё другое только притупляло её.

Сегодня была ещё одна такая ночь. Где-то высоко в тёмном небе полная луна плыла над спящим городом, заглядывая в притихшие дворы и освещая их холодным бледным светом. Я вспомнил, что по библейской легенде из Торы первой женой Адама была Лилит. По сути, она была первой феминисткой – хотела во всём быть выше Адама. Адам не согласился с её притязаниями. Лилит сбежала от него. Три ангела занялись поисками, и нашли её занимающуюся распутством в компании трёх демонов… Она плохо кончила – с той поры ей была уготована участь вечно пребывать на тёмной стороне луны… Теперь, когда наступает полнолуние, страшное влияние Лилит земные женщины чувствуют особо остро – у них она усиливает гордыню и заставляет нетерпимо относиться к мужчинам, нанося удар по семье, по детям, по будущему. Вот такая вот Лилит – первая женщина…