И вот как-то приходят ко мне в офис какие-то люди и говорят, что хотят выдвинуть меня в Сенат США.

— Вы просто созданы для Сената, — говорит один парень — в костюме с бабочкой и сигарой во рту. — Футбольный кумир «Медведей Брайанта», герой войны, знаменитый космонавт и доверенное лицо президентов — чего еще можно требовать от кандидата? — Звали его мистер Клакстон.

— Послушайте, — говорю я ему. — Да ведь я — идиот. Я не разбираюсь в политике!

— Вот это и хорошо! — говорит мистер Клакстон. — Такие люди нам и нужны! Вы — соль земли, скажу я вам. Соль земли!

Эта идея мне не понравилась, как и вообще всякие идеи относительно меня, потому что именно из-за них я и попадал во всякие переделки. Но когда я рассказал об этом маме, у нее в глазах, само собой, появились слезы и она сказала, что гордится мной, и что ее заветная мечта — чтобы ее сын восседал в Сенате США.

Ладно, подошел день для объявления в выдвижении в кандидаты. Мистер Клакстон и его команда сняла зал в Мобайле, и вытащила меня на сцену перед аудиторией, заплатившей по полдоллара, чтобы послушать, какую чушь я буду толкать. Сначала было несколько длинных речей, а потом настала моя очередь.

— Дорогие сограждане, — начал я. Мистер Клакстон заранее дал мне речь, которую я должен был произнести, и кроме того, его люди должны были задавать мне вопросы из зала. Тут же засветились огоньки телекамер, а репортеры заскрипели перьями. Я прочел всю речь, не очень длинную и бессмысленную — впрочем, как я могу об этом судить? Я ведь всего лишь идиот.

А когда я кончил, встает одна дамочка из газеты и заглядывает в свой блокнот:

— Мы стоим на грани ядерной катастрофы, — говорит она, — экономика в кризисе, нас ненавидят во всем мире, в наших городах царит насилие, каждый день люди умирают от голода, повсюду царит неверие и жажда наживы, иностранцы наводнили нашу страну и отбирают работу у наших граждан, профсоюзы прогнили, черные дети умирают в гетто, налоги чрезмерны, в школах царит хаос и страх, голод, отчаяние и призрак гражданской войны нависли над страной. Что же по вашему, является наиболее насущной потребностью момента, что бы вы хотели сделать в первую очередь? — Зал затих, так что было услышать, как летит муха.

— Я хочу писать, — говорю я.

И тут публика взорвалась! Люди вопили и размахивали руками, а кто-то в задних рядах начал скандировать мои слова, пока весь зал не подхватил их:

— МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ! МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ! МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ! — орали они.

Мама сидела позади меня в президиуме, она подскочила и оттащила меня от микрофона.

— Как тебе не стыдно, — прошипела она, — так себя вести на людях!

— Ничего, ничего, — говорит ей мистер Клакстон. — Отлично! Им это нравится! Мы сделаем их этого лозунг нашей избирательной компании!

— Что это?! — поразилась мама. Глаза у нее превратились в щелки.

— МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ! — отвечает мистер Клакстон. — Вы только вслушайтесь! Ни у кого еще не было такого прочного контакта с аудиторией!

Но маму на это не купишь.

— Где это вы слышали, чтобы такие слова становились лозунгом избирательной компании?! — спрашивает она. — Это просто отвратительно, непристойно — и кроме того, какой в этом смысл?

— Это просто символ, — отвечает мистер Клакстон. — Понимаете, мы наделаем массу всяких плакатов, значков, наклеек. Привлечем радио и телевидение. Да это просто гениальное выражение! МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ — это символ неподчинения гнету государства — символ удаления всего нечистого, что накопилось в нашей стране…. Этот образ сочетает в себе фрустрацию и одновременно воплощение желания!

— Да вы что! — воскликнула мама. — Вы что, спятили?

— Форрест, — сказал мистер Клакстон, — вы уже на пути в Вашингтон!

По крайней мере, так казалось поначалу. Кампания под лозунгом «Мы хотим писать» пошла очень хорошо, эта фраза стала поговоркой. Люди выкраивали его на улицах и из машин, телекомментаторы и журналисты не жалели сил, разъясняя народу, что это значит. Проповедники оглашали ее с амвонов, а школьники скандировали на уроках. Похоже, я становился неоспоримым лидером в предвыборной гонке, потому что мой конкурент не нашел ничего лучшего, как подхватить мой лозунг в виде «Я тоже хочу писать!» и расклеил его по всему штату.

А потом, как я и опасался, все рухнуло.

Когда лозунг «Я хочу писать» распространился по всей стране, «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк Таймс» прислали своих журналистов на разведку. Они очень мило поговорили со мной, а когда вернулись домой, то начали копаться в моем прошлом. И вот на первой странице газет замелькали заголовки типа: «Темные пятна в прошлом кандидата в сенаторы».

Прежде всего, они написали, что меня вышибли из университета в первый же год. Потом они раскопали эту историю обо мне и Дженни в кино, когда меня отвезли в участок. Потом они нашли фотографию, на которой я демонстрирую свою задницу президенту Джонсону. Они навели справки о моей жизни в Бостоне и «Треснувших яйцах», и масса народа рассказала, что я курил травку, и как-то замешан в «деле о возможном поджоге» в Гарвардском университете.

Но самое худшее, что они нашли судебное дело о том, как я швырялся медалями на Капитолии, и что судья упек меня в психушку. Кроме того, они раскопали мои подвиги в реслинге, и то, что у меня была кличка «Дурачок». Они даже нашли фото, где я лежу, связанный Профессором. Наконец, они сообщали, что некоторые «неназванные источник» утверждают, что я замешан в одном «скандальном альковном инциденте со знаменитой кинозвездой».

И это был конец. Мистер Клакстон ворвался в штаб-квартиру кампании с криком: «Все кончено! Нам нанесли удар в спину!» Но выбора не было — мне пришлось снять кандидатуру. На следующий день я, мама и мистер Триббл собрались, чтобы обсудить это дело.

— Форрест, — сказал мистер Триббл, — мне кажется, что тебе лучше залечь на дно на какое-то время.

Он был прав. И кроме того, меня давно мучила одна мысль, о которой я никому не говорил.

В самом начале нашего дела мне нравилась работа, ранние подъемы, ловля креветок и все такое прочее, и как мы с Сью сидели вечерами на крылечке рыбацкой хижины, и я играл на гармонике, и как мы напивались по субботам шестью банками пива.

Теперь ничего подобного. Чем мне приходится заниматься? Постоянно посещать какие-то приемы, на которых подают невесть что, а дамочки фигуряют в каких-то немыслимых украшениях. Весь день, не переставая, звонит телефон и какие-то люди задают мне вопросы обо всем на свете. А ведь в Сенате пришлось бы еще туже! У меня просто не оставалось времени для самого себя, и все протекало как-то мимо меня.

К тому, когда я смотрелся в зеркало, я замечал, что на лице появились морщины, и волосы тронуты сединой. У меня уже не было столько энергии, как раньше. Я знал, что мой бизнес развивается, только вот я как-то кручусь на одном месте. Зачем это мне, зачем я всем этим занимаюсь? Когда-то, очень давно, мы с Баббой разработали план, и это дело превзошло наши самые смелые мечты. Но разве я получаю от этого столько радости, как тогда, когда играл против этих небраскинских кукурузников в финале Оранжевой лиги, или когда играл на гармонике в Бостоне с «Треснувшими яйцами», или когда смотрел вместе с президентом Джонсоном «Беверли-Хиллз»?