— Monsieur le professeur, может быть, позовем Элоизу, чтобы она посмотрела? Она сидит там, ждет меня.

— В самом деле! Ну-ка, я ее позову… Поддайте жару, Чарльз! Смелее! Элоиза, мы играем одноактную пьеску. Хотите быть зрителем?

Я описал место действия, сюжет и действующих лиц.

Чарльз превзошел себя. Положив руку мне на плечо, он сказал, что мать впервые привела его в этот ресторан, когда ему было двенадцать лет. Правда ли, что у нас подают блюдо, названное в честь его матери? По дороге к столу он заметил среди посетителей приятельницу (Элоизу).

— Ah! Madame la Marquise… chère cousine![59]

Элоиза со словами «Mon Prince!» сделала глубокий реверанс. Он поднял ее и поцеловал ей руку.

За столом он извинился перед своими гостями за опоздание:

— Mes amis, les rues sont si bondées; c'est la fin du monde![60]

Герцог де Монморанси (я) заверил его, что он не опоздал ни на минуту. Наша сценка подошла к концу. Элоиза наблюдала ее, широко раскрыв глаза от удивления. Она не усмотрела в пьесе ничего смешного. Она медленно встала, обливаясь слезами. Она обняла брата и с жаром поцеловала. Мне же достался только взгляд поверх его плеча, зато какой взгляд! Она меня не видела, но я-то видел ее.

— Чарльз, — сказал я, — на следующем уроке я устрою вам экзамен по трехлетнему курсу французского. Уверен, что вы его выдержите отлично, и наши уроки закончатся.

— Закончатся?!

— Да. Учителя — как птицы. Наступает пора, когда надо вытолкнуть птенца из гнезда. Теперь вы должны посвятить свое время американской истории и физике, а я их преподавать не могу.

В следующую пятницу мы с Элоизой встретились, чтобы пойти в кондитерскую. В то утро она не была ни десятилетней, ни графиней Акуиднека и прилежащих островов. Она была во всем белом, но не в теннисном белом, а в белом как снег. Она была другая — не Джульетта, не Виола, не Беатриче — может быть, Имогена, может быть, Изабелла. Она не взяла меня за руку, но не оставила сомнений, что мы настоящие друзья. Она шла потупясь. Мы сели, как обычно, за дальний столик. Элоиза сказала:

— Сегодня я выпью чаю.

Я заказал ей чаю, а себе кофе. Но молчать с Элоизой было так же приятно, как разговаривать. Я предоставил выбор ей.

— Вчера вечером гостей не было. За столом Чарльз отстранил Марио и сам подал маме стул. Он поцеловал ее в лоб. — Она посмотрела на меня со значительной улыбкой. — А когда он сел, то сказал: «Папа, расскажите мне про вашего отца и мать и про свое детство».

— Элоиза! А вы уже собирались поговорить с ними об эскимосах?

— Нет, я собиралась расспрашивать их о Фенвиках и Коноверах.

Мы оба рассмеялись.

— Элоиза, вы ангельское дитя!

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Почему вы так сказали?

— Просто с языка сорвалось.

Несколько минут мы молча пили чай и кофе, потом я спросил:

— Элоиза, какой вам представляется ваша будущая жизнь?

Она опять посмотрела на меня с удивлением.

— Вы сегодня очень странный, мистер Норт.

— Нисколько. Все тот же старый друг.

Она на мгновение задумалась, потом сказала:

— Я отвечу на ваш вопрос. Но вы должны обещать, что никому об этом не скажете.

— Обещаю, Элоиза.

Она положила руки на стол и, глядя мне в глаза, сказала:

— Я хочу уйти в монастырь, стать монахиней.

Я чуть не задохнулся.

Она ответила на мой безмолвный вопрос:

— Я так благодарна Богу за папу и маму… и брата, за солнце, и море, и за Ньюпорт, и я хочу посвятить жизнь Ему. Он покажет мне, что делать.

Я смотрел на нее так же серьезно, как она на меня.

— Элоиза, я и по отцовской, и по материнской линии — неисправимый протестант. Извините меня за этот вопрос, но разве нельзя выразить благодарность Богу, оставшись в миру?

— Я так люблю папу с мамой… так люблю Чарльза, что, чувствую, эта любовь помешает мне любить Бога. Я хочу любить Его больше всех и хочу любить всех на свете так же сильно, как мою семью. Я их слишком люблю.

И по щекам ее потекли слезы.

Я не шевелился.

— Отец Уолш знает. Он говорит, что надо подождать; надо ждать три года. Мистер Норт, это наша последняя встреча здесь. Я учусь молиться, и где бы я теперь ни была, я буду молиться за папу, за маму, за Чарльза и за вас и, — она показала на посетителей кондитерской, — за всех божьих детей, кого смогу сохранить в сердце и в памяти.

До конца лета наши пути часто пересекались. Она отучала себя от любви к семье — и разумеется, от дружбы — для того, чтобы объять всех разом в великой жертве, которой я не мог понять.

Однажды в середине июля — незадолго до того, как я снял квартиру, — меня позвали к телефону в «X».

— Мистер Норт?

— Мистер Норт у телефона.

— Меня зовут Джордж Грэнберри. Правильнее будет сказать — Джордж Френсис Грэнберри, потому что у меня есть в этом городе родственник Джордж Герберт Грэнберри.

— Да, мистер Грэнберри?

— Мне говорили, что вы читаете вслух по-английски — английскую литературу и всякое такое.

— Да, читаю.

— Я хотел бы встретиться с вами и договориться о том, чтобы вы почитали кое-какие книжки моей жене. Моя жена все лето нездорова, и это… ну, что ли… развлекло бы ее. Где мы можем встретиться и поговорить?

— Давайте сегодня или завтра вечером в баре «Мюнхингер Кинга», в четверть седьмого.

— Хорошо! Сегодня в четверть седьмого в «Мюнхингер Кинге».

Мистеру Грэнберри было лет тридцать пять — для Ньюпорта немного. Он принадлежал к категории, которую журналисты вроде Флоры Диленд называют «спортсменами и бонвиванами». Как у многих людей этой породы, у него было красивое лицо, но в морщинах, даже в бороздах. Сперва я подумал, что причина этого — ветер и волны, в единоборстве с которыми прошли его молодые годы: парусные регаты, гонки яхт на «Бермудский кубок» и т. д.; но потом решил, что нажиты они на суше и в закрытом помещении. По натуре он был симпатичный малый, но праздность и пустая жизнь тоже растлевают. У меня сложилось впечатление, что эта беседа с «профессором» приводит его в замешательство, пугает и что он нетрезв. Он предложил мне выпить. Я заказал пиво, и мы сели на диван у окна, выходящего на Бельвью авеню и Читальные залы.