Раздался предупреждающий звон зуммера, и сверху донеслась какая-то перепалка.

– Боюсь, у синьора Бенати сегодня совещание во Флоренции, – блондинка стояла насмерть. – В этом вся беда, когда работаешь в международном масштабе.

Но посетитель отказывался ей верить: Смайли слышал, как протестующе повысился голос. На секунду карие глаза Тоби резко взметнулись при звуке голосов, затем, со вздохом открыв шкаф, он достал потасканный шарф и коричневую шляпу, несмотря на то что в верхнем окне с улицы заглядывало солнце.

– Как он называется? – не унимался Смайли. – Ночной клуб Кретцшмара – как он называется?

– «Голубой бриллиант». Джордж, не делайте этого, о'кей? Что там оно ни есть, оставьте, бросьте. Хорошо, фото подлинное, что из этого? У Цирка есть снимок, как какой-то тип катается в снегу, получен от Отто Лейпцига. Вы что, вдруг решили, что это – золотая жила? Вы считаете, что это заведет Сола Эндерби?

Смайли посмотрел на Тоби и вспомнил о нем сразу все, и вспомнил также, что за те годы, что он знал Тоби и что они работали вместе, Тоби никогда не выкладывал правды, что информация для него представляла собой деньги, – даже считая информацию никчемной, он никогда ею не бросался.

– А что еще сказал вам Владимир насчет Лейпцига? – пытался выяснить Смайли.

– Он сказал, что ожило одно старое дело. В которое вкладывали деньги не один год. Какую-то чепуху насчет Песочника. Ей-Богу, Владимир вел себя как ребенок, вспомнивший старые сказки. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– А что насчет Песочника?

– Сказать вам, что речь идет о Песочнике. Только и всего. Песочник создает легенду для одной девчонки. Макс поймет. Джордж, он плакал, ей-Богу. Он мог ляпнуть что угодно, первое, что пришло в голову. Он жаждал действия. Просто старый шпион, которому приспичило. Вы сами говорили, что такие – хуже некуда.

Тоби подошел к находившейся в дальнем конце комнаты двери и уже открыл ее. Но вдруг повернулся и пошел назад, несмотря на шум сверху, доносившийся все отчетливее, потому что в манере Смайли что-то потребовало этого – «решительно более жесткий взгляд», как он назвал это потом, – «точно я его чем-то глубоко оскорбил».

– Джордж? Это же Тоби, понимаете? Коли вы сейчас же отсюда не уберетесь, этот малый, что наверху, стребует часть платежей и с вас, вы меня слышите?

Смайли едва ли слышал.

– Вкладывали деньги не один год, и Песочник создает легенду для девчонки? – повторил он. – А что еще? Тоби, что еще?

– Он снова ведет себя так, точно рехнулся.

– Генерал так себя вел? Влади?

– Да нет, Песочник. Джордж, слушайте: «Песочник снова ведет себя так, точно рехнулся. Песочник создает легенду для одной девчонки. Макс все поймет». Конец. Полная ерунда. Я передал вам все до последнего слова. Теперь расслабьтесь, вы слышите?

Голоса препиравшихся наверху стали громче. Хлопнула дверь, послышались громкие шаги, направлявшиеся к лестнице. Тоби в последний раз наспех потрепал Смайли по руке.

– Прощайте, Джордж. Если когда-нибудь вам понадобится венгерская няня, дайте мне знать. Слышите? Вы возитесь с таким психом, как Отто Лейпциг, так пусть такой псих, как Тоби, приглядывает за вами. И не выходите вечером один – вы слишком для этого молоды.

Взбираясь по стальной лестнице вверх, в галерею, Смайли чуть не сбил с ног взбешенного кредитора, спускавшегося вниз. Но Смайли не обратил на это внимания, как не обратил внимания и на пренебрежительный вздох пепельной блондинки, выходя на улицу. Главное, теперь у второго лица на фотографии было имя, а вместе с именем в памяти всплыла и история, которая, словно не установленная диагнозом боль, не давала ему покоя последние полтора суток, – история легенды, как бы сказал Тоби.

В этом, по сути, и состоит проблема, возникшая перед будущими историками, которые спустя несколько месяцев после того, как дело закрыли, стали фиксировать известное Смайли и его действия. Тоби рассказал Смайли столько-то, и Смайли столько-то сделал. Или: если бы то-то и то-то не произошло, развязка не наступила бы. Однако правда куда сложнее и меньше поддается анализу. Подобно пациенту, проверяющему себя после анастезии, – одна нога, другая нога, а руки сжимаются и разжимаются? – Смайли, произведя несколько осторожных движений, уверился в силе своего тела и ума и стал вникать в мотивацию противника, одновременно исследуя то, что двигало им самим.

Он ехал по высокому плато – плато находилось выше линии деревьев, так как сосны росли низко, в расщелине долины. Это был все тот же день, вечерело, и сырой сумрак равнины стали прорезать первые огоньки. На горизонте лежал Оксфорд, выраставший из стлавшегося по земле тумана этаким академическим Иерусалимом. Вид с этой стороны показался Смайли внове, и это увеличивало чувство нереальности происходящего, словно его везли куда-то, а не он сам пустился в путешествие, словно им владели мысли, которыми он не управлял. Его посещение Тоби Эстерхейзи входило, хоть и спорно, в рамки руководящих указаний Лейкона, а это путешествие, Смайли прекрасно это знал, вело его в запретную зону собственных тайных интересов. Однако он понимал, что альтернативы нет, да и не хотел иного. Подобно археологу, который всю свою жизнь тщетно вел раскопки, Смайли просил дать ему еще один – последний день, – это как раз и был тот день.

Сначала он постоянно наблюдал в своем зеркальце за знакомым мотоциклом, который следовал за ним, как чайка в море. Но когда он спустился с последней «восьмерки», человек по имени Фергюсон не последовал за ним, и когда он остановился на обочине посмотреть карту, тоже никто не обогнал его, так что либо они догадались, куда он едет, либо по каким-то таинственным соображениям процедурного порядка запретили своему человеку выезжать за границу графства. Во время пути на Смайли то и дело нападали сомнения. «Пусть живет как знает, – думал он. Он услышал то, что требовалось, – не много, но достаточно, чтобы догадаться об остальном». Пусть живет как знает, пусть сама находит себе покой. А он, Смайли знал, покоя дать ей не может, сражение, в котором он задействован, должно продолжаться – иначе нет смысла вести борьбу.

Вывеска была словно приветливая улыбка: «МЕРРИЛИ ПРИНИМАЕТ ВСЕХ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ И ПТИЦ. МОЖНО И ЯЙЦА». Намалеванная желтая собака в цилиндре указывала лапой на грунтовую дорогу – дорога, по которой Смайли поехал, так круто спускалась вниз, что казалось, он летит с обрыва. Он проехал мимо мачты высокого напряжения – там вовсю завывал ветер – и въехал на территорию посадок. Сначала шли молодые деревца, затем старые деревья сомкнулись над ним, и вот он уже в Шварцвальде своего детства, в Германии, и направляется в неразведанную глубь. Он включил фары, сделал один крутой поворот, потом другой, потом третий и увидел деревянный дом, каким он себе его и представлял, – ее дача, как она это называла. Было время, когда у нее имелся дом в Оксфорде и дача, куда она порою уезжала. Теперь осталась только дача – она покинула город навсегда. Сруб стоял на вырубке – вокруг пни да утоптанная глина; дом был с ветхой верандой, крышей из дранки и жестяной трубой, из которой шел дым. Дощатые стены были вымазаны креозотом, железная кормушка почти перегораживала вход. На крошечной лужайке стоял самодельный столик для кормления птиц, на котором лежало столько хлеба, что хватило бы на прокорм всем обитателям Ноева ковчега, а вокруг вырубки, словно домики арендаторов, стояли асбестовые сарайчики и огражденные проволокой загоны для кур и прочих любимцев, которых с удовольствием здесь принимали.