Поскрипывая на поворотах передними амортизаторами, экипаж домчал на Часовую с такой быстротой, что Жёлудю даже помнилось успеть к началу представления. Пара пустяков схватить китайца, перевернуть вверх дном комнатёнку (в том, что она ничем не отличается от нюриной норы, Жёлудь не сомневался) и быстро отвезти задержанного в околоток, расположенный в центре города, откуда до цирка рукой подать.

Машина остановилась посреди улицы напротив трёхэтажного корпуса из красного кирпича с вывеской «Машины и механизмы. Мастерская, ремонт, техобслуживание» с магазином внизу, цехом, где эти самые машины и механизмы изготавливают, выше, а на самом верху, должно быть, жили рабы и бессемейные мастеровые. Рядом стоял полукаменный двухэтажный дом, в котором располагалась часовая лавка с кокетливой надписью на витрине «Ohne Mechanismus. Изящные часы и будильники».

— Куда далее, сударь? — с рафинированной учтивостью осведомился капитан Копейкин.

— Сюда, — Жёлудь указал на проулок между приметными домами. Он их запомнил и представлял, куда выведет кривой проход.

По указу Копейкина экипаж развернулся, причалил к тротуару и остался ждать, обтекаемый гулящими народными массами. Для придания операции окончательно законного статуса капитан зацепил городового в белых перчатках, вооружённого дубовой драчною палкой, и группа захвата ринулась на подвиги.

Протоптанная по газонам дорожка вывела к знакомому палисаду в глубине дворов Слесарного переулка, за которым кривился уркаганской хавирой пролетарский барак. Только сейчас Жёлудь узрел, насколько он уродлив, и от накатившего омерзения парня аж передёрнуло.

Для усиления городовой привёл из дворницкой пару гастарбайтеров с черенками от лопат и медными номерными бляхами, символизирующими преданность великомуромскому муниципалитету.

— Как звать жильцов, у которых остановился китаец? — уточнил Копейкин.

— Вагины, — повторил Жёлудь.

Капитан направил дворников под окна сторожить, чтобы не выпрыгнул шустрый ходя, и повёл отряд гражданской бдительности на приступ цитадели неблагонадёжности.

В коридоре со скрипучими половицами было не подкрасться, да скрытности и не требовалось уже. Городовой постучал в дверь, на которой мелом было написано «№ 3». Отворила старуха. В потёмках за ея спиной, образованных висящим на верёвках детским тряпьём, проглядывалась разобранная кровать, колыбелька и нечистый стол. Само же обильное население комнаты не обозначало своего присутствия, должно быть, шарилось на свежем воздухе.

— Вагина? — спросил старуху Копейкин.

— Вагины в четвёртой, — неприветливо отозвалась старуха и воззрилась на полицейскую форму как неперекредитованный манагер на коллекторов.

— Извольте пройти с нами в качестве понятой, — пригласил капитан, и старуха подчинилась, закрывая телом проём и притворяя за собою дверь так, чтобы показать враждебным пришельцам минимум внутренностей жилья.

— Добудьте ещё понятых.

Городовой метнулся к квартире номер два, но там не открыли, и тогда он привёл окосевшую Нюру.

Жёлудь сделал морду кирпичом, по-эльфийски надменно отвернулся. У Нюры тоже хватило ума не показывать, что они знакомы, но старуха узнала куртку и сделала выводы.

— Шшалава! — прошипела она.

— Заткнитесь, бабушка, — беспечно пульнула в ответ Нюра и вперилась на гостей блуждающим пьяным взглядом.

Набрав необходимое для соблюдения буквы закона количество понятых, капитан Копейкин сноровисто извлёк из кобуры щёгольский никелированный револьвер, постучался. Открыла высокая и немного сутулая баба с кувшинным рылом, годов изрядно за полтос. Её изжёванное жизнью лицо украшал глубокий шрам над правым глазом, вздёргивающий бровь вверх и придающий морде выражение вечного удивления. Тёмные глаза, в молодости освещавшие лицо, под гнётом тягот приобрели тревожно-грустное выражение покорности сильной руке, как у большинства женщин в пролетарском районе, однако статью тётка выделялась из массы здешних и вела происхождение явно не отсюда.

— Вы будете Вагина? — с прохладной вежливостью испросил капитан.

— Пелагея Ниловна, — тут же прострочила баба, будто готовилась отвечать жандармским офицерам.

— Разрешите войти.

Отважный капитан ринулся в помещение, но никого больше не обнаружил. Запустили понятых и приступили к мероприятию. Комната, заметно больше нюриной, с двухконфорочной плитою в углу, была разгорожена занавесью, отделяющей узкий диванчик со сложенным бельём, шкафчиком и книжною полкой, а у окна — расстеленный на полу матрас с тумбочкой в изголовье и плетёным из лыка коробом в ногах.

Карп встал у дверей, и никто уже выскочить не мог, не сдвинув чугунную тушу работорговца, жандармский офицер убрал оружие и начал опрос хозяйки квартиры:

— Одна проживаете?

— С сыном и жильца ещё пустили.

Пелагея Вагина говорила негромким, лишённым интонаций голосом.

— Сына как зовут?

— Вагин Павел Михайлович.

«С отчествами все, как благородные», — отметил Щавель.

— Где он сейчас? — продолжил капитан.

— Загулял с пятницы.

— Постояльца как зовут?

— Ван. Мы его Ваней величаем, — баба глуповато, но по-матерински тепло улыбнулась. — Недавно ушёл.

— Куда?

— Не знаю. Они мне не докладываются. Все взрослые мужики, а я им что?

— Чем промышляет китаец?

— Я почём знаю? Ваня по-русски ни бельмеса. Заявился, говорит: «Матка, пусти позить», это он ещё выучил. О деньгах на пальцах договаривались.

Ровная, рассудительная речь бабы очень не понравилась Щавелю. Была она такой спокойной, словно не представители власти вторглись вослед беглецу, а соседка зашла занять соли. В своей кристальной простоте перед лицом очевидной опасности баба выглядела крайне непростой женщиной.

— Китаец Ван подозревается в совершении государственного преступления, — известил капитан. — Мы вынуждены произвести у вас обыск. Будьте любезны, покажите место обитания вашего постояльца.

— Вот же оно, — указала на матрас Пелагея Ниловна. — Там постель моего Паши, а здесь ходя живёт. Он смирный.

Капитан обернулся к товарищам:

— Приступим, господа.

Первым делом Щавель перевернул подушку, рассчитывая обнаружить там нечто компрометирующее, но нашёл только смятый носовой платок, засмарканный и зажиренный. От платка неприятно попахивало чем-то сладковато-фруктовым. Лучник машинально сунул его в карман и перевернул матрас. Там ничего не было.

Отлов Манулов шарил в тумбочке, выложил пошлый китайский веер и несколько рулонов тесьмы, товара китайских разносчиков. Копейкин методично выкладывал из короба разные странности — чёрный лаковый ларчик, пустой, связку кожаных перчаток, новых, чёрную трикотажную балаклаву, ношеную. Вынул свёрток грубой обёрточной бумаги, обвязанный бечёвкой, подёргал узел, вынул перочинный ножичек, перерезал верёвку, развернул. Выпрямился и замер, недвижно глядя перед собой.