– Тебе видней… по «приятелям» ты у нас специалистка.

– Как ты с матерью разговариваешь! – Вера изобразила на лице праведное возмущение.

– Вера…

– Что «Вера»? Что «Вера»?

Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть.

И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной.

– Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган… – повернулась Вера к мужу.

– Восемь недель, – как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. – Погоди… сегодня пятнадцатое? – она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. – Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите.

Но никто этого не увидел, потому что погас свет.

И ввалился огнедышащий монстр.

Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха.

А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало:

Иисус был мореплаватель,

когда Он по воде шел,

а вокруг тонули люди,

и сказать «Камо грядеши?»

так хотелось, но Он ждал.

Когда ж устал Он видеть смерти,

крикнул Он: «Быть вам отныне

на воде, яко на тверди!»

Но Он сам был обречен,

и вот, забытый небесами,

одинокий, жалкий, Он

пошел на дно

под грузом бед людских,

как камень.

И, забыв про все на свете,

ты готов идти за Ним,

и ты рад Ему поверить:

Он ведь мысленно назвал тебя своим.

– С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… – Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. – Каждый развлекается, как умеет.

– Если бы это была ваша дочь…

– Если бы это была моя дочь, – перебил его Раскин, – я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема.

– Послушайте…

– С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери.

– Я?

– Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно… чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что?

– Вы меня поняли слишком буквально.

– А все же?

– Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам.

– Истерикам?

– В детстве… когда ей было года три-четыре. Любила она… устраивать домашний театр.

– Расскажите.

– Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать – она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко…» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко – это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли.

– Что было дальше?

– Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки.

– И что же, вы исполнили эту угрозу?

– Я говорил Вере: не надо так уж…

– Стало быть, исполнили.

– Примерно месяц я ей ничего не читал.

– А потом?

– Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы.

– Возможно. Но душа у них устроена точно так же.

– Вы о чем?

– Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались.

– Это еще не дает ей права… – упрямо начал Огородников.

– Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны.

– Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во».

– Так бы и убили.

– Ну, не то чтобы убил, но…

– Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат… а я глаза нарочно не открою… будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны?

– Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее.

– Извините, проделываю за вас вашу работу.

– Даже так?

– Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?..

Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения.

На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок.

Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился.

– Опаздываете, товарищ.

Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору.

– Позвольте… вы меня…

– А ты? – загремел рябой. – А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?!