Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву.

Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь.

– Вы что? – Он рванул на себя ручку. – Немедленно откройте!

– Счас. Вот только шнурки поглажу.

– Если вы сию минуту…

– Лады. Подпишешь бумагу – открою.

– Какую еще бумагу?

– А ты не знаешь! – восхитился такой наглости рябой. – Он не знает! – сообщил куда-то в пространство. – Мы не знаем, – со вздохом подвел он горестный итог. – Ничо, счас мы вспомним. – Он зашлепал в своих сандалетах на кухню.

Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики.

– Мы разнополые! – молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины – ребенок мужеского полу.

– А у меня псих, понимаешь ты это, псих! – баба в платке, со своей стороны, выталкивала в круг верзилу с блуждающей по лицу улыбкой.

– Ты справку покажь, – требовала Марья, жена рябого.

– И покажу!

– И покажи!

– Марья, никшни, – прикрикнул на жену рябой. – Этот пришел, из исполкома.

Все прикусили языки.

– Там он, это, в сортире. Интересуется, – сказал он неопределенно. – А мы что… пожалуйста. – Рябой демонстративно открыл настежь дверь в коридор. – Давай, – пригласил он всех высказываться, – без базара только.

– Мы разнополые! – ринулась в атаку молодая.

– Цыц ты. Говори, – ткнул он пальцем в старуху Любовь Матвеевну.

– Повторяю, – старуха почти кричала, чтобы ее было отчетливо слышно в уборной. – После смерти Ивана Алексеича, царство ему небесное, чтобы скрасить одиночество, я пригласила пожить двоюродную сестру…

– Ну так и скрашивала бы в одной комнате, – не выдержала Марья. – На что тебе еще одна?

– Да кака-така сестра она ей? – вскинулась баба в платке. – Жиличка она ей. Ты ж, бесстыжая, объявлению давала в газету! – Баба подлетела к запертой двери, разворачивая обменный бюллетень. – Вот… вот… «Сдам комнату пять с половиной метров одинокой старушке». – Она буравила разоблачительное место пальцем, надеясь силой своей энергии донести как можно зримее печатную картинку до сидящего в уборной.

– Давала, – созналась Любовь Матвеевна, – потому ведь Ленина поначалу-то не хотела, а когда…

– Ты, Любов Матвевна, не финти, – вмешался рябой. – По закону как: шесть месяцев отсутствовал без уважительной причины – вертай комнату государству. – Тут он высунулся в коридор. – 306-я статья! Открой там «Гражданский кодекс», третий справа!

В дверь уборной забарабанили изнутри, но это, похоже, никого не смутило.

– Как это «без уважительной», – всполошилась Любовь Матвеевна. – Мой муж «отсутствовал» эти шесть месяцев, потому что он умер!

– Перед законом все равны, – поддержала мужа Марья. – Претендуешь на площадь – живи!

– А не могёшь жить – вертай государству.

– У меня разнополый ребенок, а эта барыня…

– А у меня псих, видела? Ему, может, отдельная комната положена.

– Ты докажи сначала!

– И докажу!

– И докажи!

Лишь один человек, пожилая, но следящая за собой женщина не принимала участия в суровой битве за пять с половиной квадратов «ничейной земли». Не потому не принимала, что исход битвы был ей совсем безразличен. Напротив. Больше, пожалуй, чем кто-либо, она волновалась за судьбу «темной комнаты», где до ее появления у покойного Ивана Алексеевича была оборудована фотолаборатория, еще напоминавшая о себе кое-какими приспособлениями. Пожилая женщина, Лени́на Георгиевна, мать того, кто по недоразумению оказался запертым в клозете, молчала по той простой причине, что ей нечего было сказать в свое оправдание.

А между тем битва продолжалась.

– Вопчем так, – подвел черту рябой. – Сестра тебе эта Лени́на-Сталйна или не сестра, это нам, как говорится, до моченых яблочек, а комнату эту, Любов Матвевна, ты так и так отдашь…

– Отдашь, – грянул рефреном коммунальный хор.

– …и займем ее мы с Марьей, – просто и буднично, как о погоде на завтра, заключил он.

Молодуха тихо заскулила; мальчик ее, почувствовав слабину материнских объятий, вырвался на свободу; псих закружил по кухне, злобно и вполне осмысленно повторяя «ладно, ладно» на все лады; а его мамаша, баба в платке, опешившая было от такого поворота, вдруг вскочила, дунула к уборной и благим матом заорала под дверью:

– Дашь рябому – живым отсель не выйдешь! Заколочу, паскуда! Дыши тут. Понял? Понял?

Спеша перехватить инициативу, рябой бросился на выручку «товарища из исполкома». Он теснил бабу в платке, пытаясь отвести запор, и кричал:

– Счас, товарищ. Не гоношись, ослобоним.

Для укрепления тылов подоспела Марья:

– Нам, товарищ начальник, расширяться надо… семья у нас перспективная…

– Перспекти-и-вная?! – ринулась в бой молодуха. – Это ты перспективная? То-то он ко мне кажную ночь лезет!

– Лезет, говоришь? – Марья на всякий случай оттеснила от двери опасную претендентку. – Сучка не всхочет, кобель не вскочит!

– А ну, сыми руку, – шипел рябой на бабу, мертвой хваткой вцепившуюся в защелку. – А то я твому психу таку справку сделаю! Статья 46 «Жилищного кодекса», – переключился он на «товарища из исполкома». – Слышь, ты? О праве на освободившуюся площадь. Там, погляди. И еще, это, 191-я и дальше… из Гэ-Пэ-Ка.

– А ты че стоишь? – позвала баба сына. – Врежь ему за «психа»! Ну!

Она захотела показать, как следует врезать, и, видимо, ослабила хватку. Запор щелкнул, дверь открылась. Все как-то разом смолкли. Огородников поднял с пола празднично блестящие пакеты.

– Это ж этот, – вымолвила Марья.

– Ленины сын, – уточнила баба в платке.

Жильцы расступились, пропуская его.

Ну вот, «данайские дары» расставлены на столе, заграничные пакеты сложены, подошло неизбежное.

– Олег…

– Да, мама?

– Может… я вернусь домой?

– Ты все забыла? Забыла, как Тина сбежала из дому и три дня пропадала неизвестно где? Забыла про Верины головные боли?

– Я не буду к ним лезть со своими разговорами. И воспоминания читать. Честное слово.

– Мама!

– Заберусь в свою норку, и нет меня. Даже выходить…