Лингвист Ноам Хомски, отвергая градуалистскую позицию Дарвина, уже давно настаивает, что человеческая речь развивалась не по законам естественного отбора. Для Хомски речь представляет собой в каком-то смысле целостную способность, по типу “все или ничего”, приданную нам с появлением особого речевого центра в мозге, а эта область мозга, как он полагает, возникла в результате счастливой генетической мутации. Согласно Хомски, все человеческие языки, независимо от того, насколько по-разному они звучат для нашего уха, структурированы в соответствии с универсальными грамматическими принципами, заложенными природой в мозге ребенка. Эти врожденные принципы ребенок использует интуитивно, когда начинает интерпретировать и воспроизводить язык той группы людей, которая его окружает после рождения. Эволюционный психолог Стивен Пинкер разделял некоторые взгляды Хомски, в особенности его идеи о существовании особой зоны мозга со своей плотной нейронной сетью, отвечающей за языковые способности. По его мнению, в этой зоне генерируется “ментализ” или “мыслекод” (термин, введенный в научный обиход психолингвистом Джерри Фодором), то есть универсальный и врожденный язык мышления, код, из элементов которого составляются все человеческие языки. Тем не менее Пинкер расходится с Хомски по вопросу о путях эволюции языка. По Пинкеру, эволюция человеческого речевого органа и соответствующей речеобразующей системы могла базироваться на поступательной серии генетических изменений (как при образовании сложного глаза), причем естественный и половой отбор благоприятствовали более богатой языковой выразительности.

Ранее, говоря о происхождении современного поведенческого комплекса, мы обращались к взглядам археолога Ричарда Клейна: комплекс появился внезапно, скачком, 50 тысяч лет назад в Африке. Такая позиция в чем-то созвучна идеям Хомски. Клейн критически оценил свидетельства современного поведения до 50 тысяч лет назад и счел их неубедительными. И только после этого рубежа артефакты с достоверностью демонстрируют существование таких явлений, как увеличение разнообразия и специализации орудий, безусловное присутствие искусства, символизма и ритуалов, расселение в более суровые ландшафты, расширение пищевого ассортимента, относительное увеличение плотности населения. Он признает, что толчком к изменениям могли послужить “удачная мутация, которая содействовала формированию истинно современного мозга… Предполагаемое генетическое изменение, случившееся 50 тысяч лет назад, заложило основу уникальной “современной” способности адаптироваться к самому разному естественному и социальному контексту без особых физиологических изменений”. “Перепрошивка” нейронов в мозге, далее рассуждает он, возможно, привела к быстрому развитию у Homo sapiens речевой способности, которая до того мало отличалась от таковой у более ранних людей. Он признает, впрочем, что все эти процессы очень трудно подтвердить конкретными археологическими материалами и окаменелостями. И хотя я не согласен с Ричардом по поводу “волшебного рычажка”, запустившего формирование современного поведения, наши взгляды совпадают, когда дело касается исключительной важности речи для нашего вида.

Так или иначе, ранние люди и неандертальцы могли оперировать в рамках некоего досовременного языка. Робин Данбар и антрополог Лесли Айелло предложили идею, что речь изначально развивалась ради “пересудов”, как дополнение (а потом и замена) социальному грумингу. Груминг практикуется очень многими приматами и служит налаживанию отношений и поддержанию целостности сообщества. Они рассуждали так: общества Homo erectus так разрослись, что груминг каждого с каждым отнимал бы половину времени, а на другие жизненно важные занятия времени просто не хватило бы. Примитивный язык как раз мог бы дать возможность ранним людям “поболтать”, тем самым способствуя социальному сближению и объединению группы, высвобождая то время, которое в противном случае ушло бы на груминг.

Психолог Майкл Корбаллис выбрал другой подход, взяв за основу предположение Дарвина о значении жеста как предшественника языка. По его аргументации, те области мозга, которые у человека ответственны за образование речи, у других приматов связаны с моторикой рук. Другой психолог, Майкл Томаселло, похожим образом видел в речи инструмент коммуникации для обмена информацией, выражения просьб и сотрудничества. И самой далеко зашедшей версией такой коммуникации, вероятно, далеко зашедшей и в эволюционном смысле, является собственно человеческий язык. Ему могли предшествовать жесты, как мы это часто наблюдаем у младенцев. Действительно, солидное количество данных говорит, что мы сообщаемся друг с другом – иногда бессознательно – с помощью языка тела и поз, то есть пользуясь тем важным доязыковым инструментом, который достался нам в наследство от приматов. Другие исследователи усматривают связь между кодами в мозге при производстве орудий и при составлении лингвистической цепочки. Оба процесса ориентированы на совершение намеренных последовательных действий с точно отлаженным мышечным контролем – по мере того, как дети совершенствуют навык манипулировать предметами и компоновать их, они учатся также складывать слова и манипулировать ими. Более чем вероятно, что для речевой функции были мобилизованы области мозга, занятые в других процессах, но они переориентировались в связи с растущими требованиями лингвистического комплекса, взяв на себя хранение, обработку информации и мышечный контроль.

С моей точки зрения, к развитию языка у современных людей могло привести усложнение социума, начавшееся 250 тысяч лет назад, и язык был призван улучшить коммуникацию и понимание хода мыслей окружающих. Археолог Стивен Майтен озвучил идею (и я согласен с ним), что язык, обеспечив беспрепятственный интеллектуальный обмен, вывел современного человека в новое пространство диалогов, незнакомое нашим предкам. Неандертальцы тоже должны были обладать обширными знаниями об окружающем мире: о материалах, из которых они мастерили орудия, о животных, на которых охотились. Но их мир был в основном миром непосредственного восприятия, тем, который ощущался здесь и сейчас; миры прошлого, будущего, вымышленное пространство духов были им неведомы. После того, как эволюционные линии человека и неандертальца разошлись примерно 400 тысяч лет назад, развитие социального комплекса и, соответственно, комплекса лингвистического, развело нас и неандертальцев в разные стороны. По той или иной причине люди пошли дальше по этому пути, а неандертальцы добрались до конечной точки своего путешествия около 30 тысяч лет назад.

Некоторые ученые (в их числе Филип Либерман и Джефф Лайтман) исследовали форму основания черепа и анатомическое расположение связанных с речью структур и пытались на этом материале реконструировать речевые возможности неандертальцев и других ранних гомининов. Вывод был сделан следующий: у современного человека очень непохожие на всех других гортань, голосовой тракт и язык, которые производят звуки широкого диапазона и сложности, составляющие в сумме полноценную человеческую речь. Естественному отбору предъявлялись различные вариации формы черепа, и он трансформировал его, постепенно уводя от прежней основной функции – дыхания и глотания – к речевой, ведь она давала современному человеку определенные преимущества, и чем дальше, тем больше. Перестановка приоритетов не далась даром: с новой гортанью увеличился риск подавиться едой, если сравнивать с анатомией шимпанзе или ранних гоминин. По устройству голосового тракта и речевым возможностям неандертальцы явственно ближе к двухлетним детям, чем к современному взрослому. И все же если мозг неандертальцев имел соответствующую нейронную начинку, то их голосовой тракт, без всяких сомнений, мог обслуживать речевые нужды, хотя и с ограниченным звуковым репертуаром.