– Уинтер, я сама решила не выходить за Дэна, и это было правильное решение. И не хочу провести эти выходные, сожалея, что это не я выхожу замуж.

– Все это понятно, но тем не менее мы с Марком хотели бы поужинать с тобой в пятницу.

– А может, вам с Марком поужинать вместе со мной и моими родителями?

– С удовольствием.

– А я на этой неделе выбираю фарфор, серебро, хрусталь и белье, – помолчав, сказала Эллисон.

– Для чего?

– Для Белмида. С фарфором просто – это минтоновский «Белмид», а насчет остального я еще не решила. Субботнее утро придется провести в «Прейтези», у Гира и Неймана-Маркуса. Хочешь помочь?

– Конечно. Ну а как насчет торжественного ужина в клубе в субботу вечером?

– Я ужинаю с Эмили.

Уинтер подождала, пытаясь понять сомнения Эллисон. Наконец, засмеявшись, спросила:

– И что? Я могу присоединиться?

– Конечно, Уинтер. – Эллисон слегка нахмурилась.

– Но?

– Но мы с Эмили собирались поесть в Вествуде – в «Алисе», «Старом Свете», может, в «Акапулько». Мне кажется, что у Эмили нет подходящей одежды для ужина в клубе. Она может почувствовать себя неудобно.

– Пусть будут Вествуд и джинсы, – легко согласилась Уинтер, но ее слова не рассеяли тревогу в глазах Эллисон. – А теперь что?

– С понедельника Эмили начинает работать в «Портрете». А во вторник она улетает в свою первую командировку – в Гонконг.

– И вы с Эмили хотите посмотреть «Гонконг», последний шедевр Лоренса Карлайла.

– На самом деле, мне кажется, Эмили все равно.

– Нет, Эллисон, я бы хотела посмотреть «Гонконг». Вероятно, мне все равно потребуется посмотреть какое-то количество фильмов великого Лоренса Карлайла из-за семинара по современному кино. Так что все нормально.

– Точно? – Эллисон не знала, почему Уинтер возненавидела своего отца, которого даже не знала.

– Точно. – Уинтер поднялась, собираясь уходить. – Джинсы в субботу вечером, Эллисон, но на ужине в пятницу я собираюсь быть ослепительной.

После ухода Уинтер Эллисон задумалась о своей лучшей подруге. Она ругала себя за колебание, пусть даже минутное, прежде чем сказать Уинтер, что ее заботит возможная неловкость Эмили за ужином в Охотничьем клубе Бель-Эйр. Как будто Эллисон не знала, что единственной реакцией Уинтер будет только сочувствие и сострадание! Эллисон нежно улыбнулась, думая, какой подругой была Уинтер, когда она нуждалась в ней больше всего…

Уинтер разговаривала с Эллисон – целыми днями, каждый день, – пока ее подруга лежала в коме. Эллисон не могла отвечать, но слышала слова Уинтер, и ее мозг и дух отвечали ей, борясь все упорнее.

Иногда Уинтер ругала ее, и тогда Эллисон узнавала о невыносимых страхах Уинтер: «Эллисон Фитцджеральд, только попробуй умереть! Только попробуй, я тебе никогда этого не прощу».

А иногда Уинтер тихо, ласково шептала, и Эллисон слышала слезы в ее голосе: «Я люблю тебя, Эллисон. Ты моя лучшая подруга, моя сестра. Пожалуйста, не оставляй меня».

Когда Эллисон наконец вышла из комы, это оказалось началом нового кошмара. Теперь Эллисон могла видеть страх в глазах своих любимых родителей. Глаза Шона и Патриции наполнялись слезами, когда они терпеливо называли своей драгоценной дочери слова, которые она должна была запомнить, а она не могла. Сначала Эллисон не понимала этой игры и бесконечного горя родителей, когда у нее не получалось в нее играть. Но по мере улучшения, когда Эллисон поняла, что не может запоминать, ее сердце тоже наполнилось недоумением и ужасом.

Когда Шон и Патриция вынуждены были уходить из палаты, потому что не могли сдержать слез, Уинтер оставалась, любящая и сердитая.

– Эллисон, Рождество на носу. Ты знаешь, какой самый лучший подарок ты можешь сделать своим родителям? Подарить им свою память. А теперь будь внимательна. – Уинтер погрозила подруге изящным пальцем цвета слоновой кости, как много лет назад грозила маленьким пальчиком прожорливым золотым рыбкам. – Будь внимательна и запомни эти три вещи, хорошо? Конфеты… мишура… индейка.

В сочельник, три дня спустя, Эллисон прошептала:

– Уинтер?

– Да?

– Я правильно запомнила? Конфеты… мишура… индейка…

Уинтер постоянно была рядом, сначала помогая Эллисон выйти из комы, затем помогая восстановить память. Уинтер была рядом и на протяжении долгих болезненных месяцев выздоровления. Уинтер помогала Эллисон заново учиться читать, писать, говорить и ходить.

– Не ходи, если больно, Эллисон.

«Мне все время больно, Уинтер. И всегда будет больно. Если я сделаю боль препятствием, я никогда не смогу ходить. Я хочу преодолеть боль».

Именно тогда Эллисон рассказала Уинтер, как наездники подгоняют своих лошадей, заставляя их прыгать через препятствия, которые кажутся слишком высокими, или слишком широкими, или слишком опасными.

– Если ты сосредоточишь внимание на препятствии, которое прямо перед тобой, Уинтер, ты никогда его не преодолеешь. Поэтому ты думаешь о том, что за препятствием, на той стороне, и делаешь это место своей целью. И когда ты прыгаешь, то летишь оттуда, где ты находишься, туда, где хочешь оказаться.

С помощью слов, которые использовали между собой Эллисон и ее друзья по верховой езде, когда говорили на эту тему, Эллисон объяснила Уинтер, как победители берут, казалось бы, непреодолимо высокие препятствия. Но Эллисон не назвала Уинтер свою личную формулу: «Сначала посылаешь через препятствие свои мечты, а затем просто следуешь за ними».

Эллисон не знала – и никогда не узнает, – почему в тот роковой сентябрьский день, когда она, ликуя, отправила свои мечты через бело-зеленый барьер, она так и не смогла последовать за ними.

Теперь Эллисон невольно поставила внушительное препятствие – «Гонконг» – перед своей любимой подругой. Сможет ли Уинтер найти способ совершить этот опасный прыжок? Существует ли место за препятствием, место, где Уинтер хочет оказаться? Эллисон не знала, и это ее беспокоило.

– Ты точно решила, Уинтер? – спросила ее Эллисон, когда в субботу днем они все втроем подходили к кинотеатру «Одеон» на Линдбрук-авеню в Вествуде.

– Все нормально, – пробормотала Уинтер.

Она храбро улыбнулась сначала Эллисон, затем Эмили. Но Эмили выглядела смущенной. Судя по всему, Эллисон не сказала ей о связи Уинтер с «Гонконгом».

Чтобы объяснить, Уинтер молча подвела их к одному из застекленных рекламных плакатов. Это был яркий коллаж, составленный из кадров фильма: панорама Гонконга, причудливые джонки в гавани, мерцающие статуэтки из нефрита, известные актер и актриса в страстном объятии. Имена звезд были напечатаны крупными синими буквами, но одно имя было напечатано еще крупнее: Лоренс Карлайл.

Уинтер постучала пальцем по стеклу над этим именем и тихо прошептала: «Папа». Тут же повернулась к Эмили и пояснила, хотя в этом не было необходимости: