Все это утомляло и русских солдат, но они были все-таки привычнее к таким переходам, дорогам, зною и, в массе своей выносливее, а главное, они шли по родной земле, были у себя дома. Самая страшная беда для французов заключалась в том, что они каждодневно ощущали вокруг себя враждебную среду. Правда, повсеместное народное сопротивление они стали встречать главным образом после Смоленска, когда вступили в исконно русские земли. Но уже и до Витебска им приходилось страдать из-за того, что русские войска уничтожали за собой, если не успевали вывезти, местные запасы продовольствия[422]. Население же — русские, украинские, белорусские, литовские крестьяне и горожане — сопротивлялось захватчикам. С приближением французов массы людей оставляли родные места, уводя за собой все живое, а «чего не могли забрать, то истребляли сами с сими словами: «Пускай не достается врагу нашему!»)[423]. «Лошади и скот — все исчезало вместе с людьми, и мы, — вспоминал А. Коленкур, — находились как бы среди пустыни» (19. С. 104; см. также: 35. T. 1. С. 78).

Богатейшие склады, которые Наполеон приготовил к началу войны, не успевали за «Великой армией» в ее небывало больших переходах по невиданно плохим дорогам. Но ведь Наполеон и рассчитывал не столько на подвоз собственных, сколько на реквизицию местных ресурсов, следуя своему правилу: «Война должна кормить войну»[424]. Пример Испании показывал, что на чужой земле добиться этого нелегко, но все же легче, чем возить за собой все свое. «Каковы бы ни были потери и бедствия, которые терпела французская армия, благодаря этой системе, — отмечал А. Веллингтон, — мертвые не жаловались, а переживавшие их утешались победами»[425]. В России с ее пространствами и бездорожьем такая система представлялась тем более необходимой. Однако правило русского командования, а вскоре (от Смоленска) и всего народа России — «Не доставайся злодею!»)[426] — подрывало ее под корень.

Все, о чем здесь сказано, приводило к росту болезней, которые косили ряды «Великой армии» сильнее, чем все виды неприятельского оружия. А.Н. Попов подсчитал, что от Немана до Витебска Наполеон потерял больше 150 тыс. человек. «Число убитых и раненых и взятых в плен в сражениях составляло самую незначительную долю этой огромной потери: до 15 тыс. Куда же девались остальные 135 тыс.?» По мнению А.Н. Попова, дезертировали[427]. П.О. Смоленский более резонно (с цифрами в руках) доказывал, что большей частью эти 135 тыс. отстали по болезни[428].

Как бы то ни было, боеспособность «Великой армии» с каждым новым переходом в глубь «страны, которой нет конца» (С.М. Соловьев потом назовет ее «океаном земли»), снижалась. Под Островно генерал Э.-М. Нансути так ответил И. Мюрату на упрек в недостаточной мощи кавалерийских атак: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса — не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к отечеству»[429]. В Витебске Наполеон недосчитался уже половины лошадей, с которыми он начал войну (19. С. 99).

Страдая от голода и жажды, досадуя на непокорность местного населения, солдаты «Великой армии» (надо признать, главным образом не французских частей, в первую очередь немецких: вестфальских, баварских и пр.) чинили грабежи и насилия, мародерствовали. 14 июля генерал А. Дюронель, который вскоре будет назначен военным комендантом Москвы, почтительно доносил Наполеону, что весь район от Воронцова до Лиды «разграблен войсками его величества короля Вестфальского», т. е. Жерома Бонапарта (41. Т. 5. С. 76). О бесчинствах вестфальских солдат говорят и русские документы. Так, 28 июля отряд вестфальцев с 11 часов вечера почти до самого утра грабил м. Щучин, убив при этом троих, ранив двоих, избив или даже изувечив множество жителей[430]. В целом по «Великой армии» масштабы мародерства в 1812 г. были неслыханными для наполеоновских войн. Даже такой поклонник Наполеона, как гр. Р. Солтык, признавал, что еще до Смоленска в «Великой армии» было 50 тыс. мародеров, которые «грабили и разоряли все вокруг»[431].

Наполеон сразу понял, сколь губительно отражается на моральном духе войск мародерство, и пытался искоренить его суровыми мерами. Уже 3 июля в Вильно он приказал судить военным судом всех уличенных в мародерстве, которые тем самым «позорят имя француза», и казнить их в 24 часа (39. T. 1. С. 374–375). Архив СПб ИРИ РАН хранит подлинные экземпляры приказов Наполеона и смертных приговоров военного суда от 8, 9, 11 июля, согласно которым расстреливались порознь и партиями солдаты и чиновники за грабежи и «грубое обращение» с местными жителями[432]. Однако даже такие крайние меры не давали желаемого эффекта, ибо применялись не везде и не всегда. Гвардия не грабила, потому что ни в чем не нуждалась. Из армейских же корпусов только 1-й корпус Даву сохранял примерную дисциплину: «беспощадный маршал не допускал мародерства, и его расправа была коротка»[433]. Другие корпуса — одни в меньшей, другие в большей степени — мародерствовали.

Нуждам войны и «Великой армии» Наполеон подчинял все, включая и тот режим, который он устанавливал на занятой территории. В Литве местная (особенно польская) шляхта приветствовала его, надеясь восстановить его руками Речь Посполитую. («И повторяют все с восторгом умиленным: «С Наполеоном Бог, и мы с Наполеоном!»» — так писал о настроениях польско-литовского дворянства в 1812 г. Адам Мицкевич)[434]. Наполеон подогревал эти настроения, поскольку нуждался в польско-литовском «пушечном мясе», но не спешил ни с восстановлением Польши, ни с присоединением к ней Литвы, стремясь соблюсти декорум перед союзными Австрией и Пруссией (участниками разделов Польши) и, главное, сохранить возможность мирного соглашения с царизмом (22. С. 665; 32. Т. 7. С. 507).