Да, были мужчины театра, но были и другие молодые мужчины, с которыми знакомишься на общих лекциях или переменах, мужчины, которые спрашивают, нет ли у тебя, случайно, лишнего листочка бумаги, норовят угостить кофе эспрессо, знакомят со своими друзьями. И была одна тесная мужская компания, вместе с которой она повадилась чаёвничать после лекции о Шекспире и кофейничать после лекции о современной поэзии. Да, она, никогда ни во что не игравшая, увлечённо играла с ними в угадывание датировки того или иного стихотворения из антологии по строчке или по строфе. Они постепенно сделались ей дороги тем, что дали ей, впервые в жизни, чувство принадлежности к какой-то группе, чувство приятное и необременительное, в отличие от несостоявшихся жарких привязанностей в тепличном театральном мирке или регулярного свойского общения с кем-то из девушек в соседней душевой кабинке. Для них, этих дорогих юношей, она даже осмелилась приготовить сверхобильное угощение — первые в её жизни спагетти, холодные, влажноватые, слипшиеся почти в студень. Более того, она — подумайте только, сама Фредерика Поттер! — неумело подштопывала им носки и гладила рубашки и понуривала голову обречённо-смиренно, ежели, при доставке владельцу через мост Гаррет-Хостел, резвый ветер выпростает какую-нибудь наутюженную рубашку из велокорзины да унесёт в реку Кем. В благодарность за это они покупали ей билеты в кино и, не стесняясь, говорили с нею — и между собою при ней — о Йейтсе и Одене, Ливисе и Шекспире, Герберте и Донне. Разговоры их были чрезвычайно увлечённые — поэзию они страшно обожали. А ещё они обожали джаз и гоночные автомобили (и то и другое Фредерика находила скучным). Пока толковали о современной музыке и автомобилях, Фредерика молча наблюдала и оценивала: этот довольно привлекательный, а вот этот умён, но непривлекателен. А вон тот слишком большой аккуратист, а его закадычный друг, пожалуй, грубоват.

Самое трудное был пол, в делах пола даже таилась угроза. Фредерика обнаружила, что эти друзья-приятели гораздо веселее, живее, интереснее, когда общаешься с ними не по отдельности. Замечательно было сходить в Художественный кинотеатр с тремя или четырьмя юношами, а потом через весь Кембридж возвращаться с ними рука об руку, увлекательно беседуя. Но оказалось, что у неё за спиной, без её ведома, заключаются пакты и договоры. Приглашение в кино было общее, но под конец она оставалась наедине с тем или другим конкретным человеком. По пути весёлая кучка мало-помалу таяла, все разбредались по своим колледжам, и лишь кто-то один — не ею выбранный — провожал её в Ньюнэм, до самого входа в жилой корпус. И тогда в светлом сумраке ночи, под окнами Дома привратника, она начинала отбрасывать неясную, чернокрылую тень существа о двух спинах. Здесь-то и начинало проявляться, чаще всего, преимущество более взрослых, отслуживших в армии. Некоторые из них знали, что́ мужчина должен делать руками, как открыть поцелуем ей рот, и умели даже заставить её на краткий миг болезненно затрепетать от желания. Были малопривлекательные, которые вблизи становились чрезвычайно сосредоточенными, настойчивыми и резкими. И привлекательные, которые не умели вообразить — и изобразить — ничего, кроме хладного поцелуя в щёчку. Все эти манёвры, несмотря на участие, оставляли её как будто бы в стороне. Она стояла и позволяла кому-то себя целовать и при этом воображала, как оставшиеся позади приятели, должно быть, по-свойски гадают, как у товарища с ней «продвигается» и есть ли «прогресс».

На чайном вечере в Ньюнэме она познакомилась со студентом-медиком Мартином, который вдруг пригласил её на чайно-танцевальную вечеринку в кафе «Дороти». Это был дюжий малый, не любивший лишних слов. Когда Фредерика встала с ним из-за столика, чтобы потанцевать, в своей чёрной, в живых складках юбке-солнце, подпоясанной широким замшевым поясом, в свитерке с рукавами «летучая мышь», в золотистом шёлковом шарфике, она ощущала физическую радость. Она весело, то вприскочку, то как бы слегка вприсядку делала шаги танца, смеялась, прижималась грудью, прижималась бёдрами, снова смеялась, пила чай. Через неделю они танцевали опять, а ещё неделю спустя, после танцев, отправились к нему в комнату. Он снял с неё одежду и принёс из ванной тюбик противозачаточной пасты с аппликатором; через положенное время приступил к делу. Оказался он опытным и сноровистым: хорошо понимал, как она устроена, руки имел ловкие и уверенные, да и хватило его, по её тогдашним меркам, довольно надолго. Во время всех этих событий он не произнёс ни слова. Лишь после вежливо предложил чистое полотенчико (наверное, таким он подвязывался во время бритья). Фредерика не испытывала с ним какого-либо стеснения. В армии он служил в Германии. Была у него привычка произносить фразы, начинавшиеся со слов «Между прочим, девушки…», как будто все девушки на свете одинаковы и своей массой образуют нечто от него принципиально отличное. У неё было чувство, будто она — лишь одна из целого ряда, за которым он наблюдает и на котором упражняется; впрочем, она не возражала, ведь она и сама наблюдала за ним и на нём тренировалась. Побывав с нею на балу в одном из колледжей, он заявил: «Между прочим, девушки обожают вещи выбирать и примерять. А вечернего платья подобрать ну вообще не умеют. Думаю, это потому, что у них мало опыта и они плохо понимают, как выглядят со стороны». Фредерика, чьё единственное вечернее платье было довольно угловатого кроя, из зелёной тафтицы, с открытыми плечами и воротником-хомутиком, не спросила, относится ли это и к ней, но почувствовала, что да. Он пояснил свою мысль: «У большинства девушек или костлявые ключицы, или, наоборот, толсто вот здесь, над грудью. И когда платье без лямок, у большинства девушек верхняя часть делится зрительно на некрасивые части. Девушки становятся какими-то приземистыми, неравномерно мясистыми. Ты согласна?» Фредерика кивнула. Его добрый интерес к женскому телу, собственно, и превращал его в любовника с воображением, пока что самого яркого в её жизни (хотя жизнь ещё только начиналась). Она продолжила походы в кафе «Дороти» и на всякий случай запаслась собственным тюбиком пасты и аппликатором.

В конце своего первого года в Кембридже Фредерика повстречалась наконец с представителями высшего сословия. На некой вечеринке, устроенной неким молодым актёром, она привлекла внимание его кузена, нервного и очень богатого юного виконта («большой умница», «физически неинтересен»). Виконт пригласил её на две или три вечеринки, где присутствовали в основном его родственники и школьные приятели. Побывала она и гостьей на выходных в его загородном доме и в конце концов была приглашена им на знаменитый Майский бал в колледже Магдалины. Разумеется, всё это чрезвычайно Фредерику взволновало. Как-никак она была до мозга костей англичанка, в голове её толпилась всякая романтическая литературная чушь, реяли смутные (и тщетные) образы «Возвращения в Брайдсхед»[94], но более всего тянуло за душу подспудное, сильнейшее желание выбиться из блесфордского болотца на высокий простор. Все дети Уинифред унаследовали от матери, в той или иной форме, страх низкого общественного состояния; Фредерика боролась с этим страхом, убеждая себя, что он аморален и ниже её достоинства. Однако благодаря знакомству с милейшим Фредди Рейвенскаром этот страх ударил её под дых. Она почуяла: все её пуговицы, длинные перчатки и короткие перчатки, туфли и туфельки, обороты речи, отсутствие правильных знакомств и правильных родичей — взвешиваются безжалостно и находятся несостоятельными (подобно тому как её французская грамматика, латинское стопосложение, точность цитирования Шекспира, в другой компании, взвешиваются и ценятся высоко). Но тем слаще, в виде отмщения, было вдруг научиться распознавать на примере миляги Фредди мужской ужас перед полом. Да, он прекрасно умел выбирать и приносить ей правильные угощения на вечеринках, подавать пальто, заказывать ужин и приличное вино в ресторане Кембриджского союза[95]. Но если вдруг оказывался в комнате наедине с нею или же (что было ещё ужаснее!) ему предстоял невинный прощальный поцелуй на виду у целого мира, под ночными окнами ньюнэмского Дома привратника, он становился охвачен дрожью и трепетом — да, как ни дико было поначалу в это поверить — именно трепетом перед её женским началом, хрупким, чистым и таинственным. Хотя странные слова, что бросил он ей чуть слышным, задавленным шёпотом за ужином в клубе в Дорчестере, куда пригласил её потанцевать: «Какая же ты всё-таки отважная!..» — на самом деле скорее означали (хотя им обоим это было невдомёк): «Как ты отважно держишься и говоришь, можно подумать, ты принадлежишь к тому же виду, что и мы». У него была старая любимая нянюшка, о которой он часто рассказывал, и мать, которая долго обозначалась для Фредерики двумя скупыми словами — «моя мать», пока однажды, будучи приглашённой в гости, Фредерика не встретилась с ней лицом к лицу (и мигом была чётко и холодно определена как лезущая вверх хищница). Были у Фредди ещё и какие-то сёстры, исправно мелькающие на страницах светского журнала «Татлер», их единственное призвание — быть настоящими леди. Фредди искренне полагал, что женщины делятся на хороших и плохих, причём хорошие становятся грязными, когда их трогают, поэтому должны хранить себя в чистоте. Фредерику он не причислял ни к первым, ни ко вторым (тогда как его мать не колебалась и по своим меркам оценила юную мисс Поттер точно). «Кажется, я в тебя влюблён», — тихо пробормотал он в кембриджском ялике; Фредерика притворилась, что не расслышала, авось, ему не хватит мужества повторить. Этот фокус она уже проделывала более или менее успешно с другими робкими поклонниками. Следует признать, что она испытывала кое-какой интерес к миляге Фредди, а точнее, к его титулу и недосягаемому обществу, в котором он вращался. Через короткое время интерес стал смесью жалости и заворожённого ужаса — жалости к его смиренному, подавленному желанию, ужаса перед странным, исключительным, неприступным миром, который твёрже самого гранита науки. А ещё — было жадное любопытство. Уж очень хотелось ей понять, как действуют люди и вещи, ради этого, право, стоило покраснеть за свои наряды, за неумение держаться изысканно. Фредди и суждено было познакомить её с Найджелом Ривером. Но это случилось позднее.