К лету 1955-го Фредерика уже классифицировала людей уверенно и изобретательно. Например, для своих непременных приятелей Алана и Тони она придумала прозвища-определения, которыми называла их про себя, эти прозвища означали определённый человеческий тип. «Хамелеончик» и «фальшивка». Определения пришли ей в голову в ту неделю, когда она присутствовала на встречах с двумя очень разными писателями. Алан убедил своего приятеля из Королевского колледжа включить Фредерику в список приглашённых гостей на чаепитие с Э. М. Форстером. Тони же упросил её пойти на заседание Литературного общества, где будет выступать Кингсли Эмис. Чаепитие состоялось первым.

У Фредерики был целый ряд причин, по которым она не очень-то хотела встречаться с Форстером. Во-первых, она опасалась, что очное знакомство испортит для неё великолепие фраз про корову или зачина «Путешествия в Индию», — и то и другое она считала чем-то вроде своей личной собственности (поскольку исключительно чутко поняла грандиозность мастерства, с каким сваяно это словесное чудо). Во-вторых, в «Путешествии» был и вовсе для неё сокровенный эпизод в Марабарских пещерах, когда в замкнутом пространстве что-то там героине почудилось или не почудилось[96]; Фредерике тоже доводилось испытывать смутное, похожее чувство, пока ещё не совсем ею разгаданное. Наконец, она — все они, Тони, Алан, Эдмунд Уилки, Александр Уэддерберн, сейчас яростно живут в мире, который, как утверждал Форстер в своих романах, изменился до неузнаваемости. Что сможет она ему сказать? Или он — ей?.. И всё-таки… занятно встретиться с Форстером, хотя бы затем, чтоб потом говорить: я видела Форстера живьём.

Чаепитие совершалось в комнатах, выходивших окнами на основной двор, на часовню. Прозаик, маленький, старый, усатый, потаённый в себе, но благожелательный, восседал в кресле, на которое наброшена индийская льняная драпировка, светлый фон, цветочные мотивы. На Форстере был ворсистый приталенный твидовый пиджак с высоким поясом. Кто бы ни были исконные обитатели комнат, они накрыли стол скатертью, поставили фарфоровый заварной чайник, фарфоровые чашки, плошечки с домашним джемом, тарелки сэндвичей со свежим огурчиком. Коснувшись руки Форстера, Фредерика вернулась на свой стул, наполовину скрытый книжным шкафом, и стала слушать и наблюдать. Юноши из Королевского колледжа — они и впрямь казались молоденькими — отличались прекрасными, вероятно, вынесенными из своих частных школ манерами и какой-то хищной нацеленностью на выбивание воспоминаний (впоследствии она узнает эту черту в тележурналистах). Форстер начал вспоминать, как плавали в яликах по реке Кем и как время тогда шло в его Кембридже медленнее. Алан — про которого исподволь Фредерика уже узнала, что вырос, с трудом выжил он в Глазго среди столкновений подростковых шаек (иногда в порыве откровенности рассказывал дикие истории про велосипедные цепи, ножики с выкидным лезвием, кастеты, варварские раны), — прилизав свою блондинистую шевелюру в ровненькую блестящую шапочку, прилежно предлагал всем бутерброды, величал «сэрами» с таким безукоризненно вежливым шотландским выговором, что казалось, был воспитан суровым ментором и сполна обучен политесу. При этом, при всех манерах, у Алана проглядывала ухватка и повадка, предназначенная для мужских или почти мужских, вот как сейчас, собраний, был даже какой-то особенный, очаровательный смешок и братская церемонность. В этой комнате было всего две женщины. Фредерика не могла не вспомнить, как философский разговор мужчин о корове в начале «Самого долгого путешествия» непоправимо разрушился из-за вторжения особы женского пола. Выпрямившись на стуле, она попыталась слиться со шкафом.

Спустя десять минут Форстер уснул и в продолжение всего дальнейшего чаепития оставался спящим, легонько и тоненько похрапывая, разговор — в почтительных и приглушённых тонах — шёл без его участия. Вид у спящего писателя был довольный и безмятежный. Фредерику же кольнула почему-то боязнь жизненной неудачи, затворённости в себе, каких-то оков.

На полу подле её стула сидел молодой человек, у которого оказалось польское имя и фамилия — Мариус Мочигемба, — и при этом лёгкий, красивый, бесклассовый английский голос, который в те дни ещё не ассоциировался ни с образованным американским, ни с ливерпульским, ни с (дальнейшим) легко приспосабливаемым кокни, а исключительно с голосом дикторов Би-би-си, ни один слог не пропускается, не проглатывается. Это был чудесный голос, объяснивший Фредерике, как читать «Отче наш» по-латыни на церковный, благородно-итальянизированный лад, что звучит, конечно, куда мягче, приятнее, изящнее, чем дубоватая школьная англо-латынь. Голос также сообщил ей, что в Кембридже она личность известная; он бы хотел поговорить с ней на досуге, а ещё лучше — написать её портрет, у неё такое необычное лицо. «Я серьёзно занимался живописью, до Кембриджа. Наверное, буду художником. А с хорошим классическим образованием из меня выйдет лучший живописец, ведь правда? Как вы думаете, может быть, мне стоит поизучать философию? Или всё же лучше специализироваться в английском?» Фредерика спросила, в каком стиле его картины. О, это трудно описать, ответил он, во всяком случае не в английском романтическом стиле. Лучше ей прийти как-нибудь в гости и посмотреть. Да, сказала Фредерика, это было бы интересно. Мариус был маленький, живой, но сдержанный и очень привлекательный — не только благодаря голосу.

Прозаик проснулся, без малейшего смущения извинился, отведал вишнёвого кекса, затем улыбнулся неопределённо всем собравшимся и медленно, осторожно ушёл. Возвращаясь напрямую по озарённым солнцем кембриджским «задворкам» к себе в Ньюнэм, Фредерика озадаченно размышляла о связи между Марабарскими пещерами, явившимися ей в виде мрачных, неясных для неё самой образов извилистого, ползучего пламени, извивающихся червей, пустоты, — и языком точных слов; о жизни в Кембридже с её ограничениями, кексами, непреодолимым желанием уснуть в середине дня… Кембридж, подумалось ей вдруг, не слишком-то удачное место для писателей. Для читателей — другое дело. Как жить дальше? В то время она часто задавала себе этот вопрос. Она вспомнила о Лоуренсе, его беспочвенных ссорах с женщинами в Нью-Мексико. О Стефани в Блесфорде. Подняла голову повыше и выпятила подбородок с неопределённой решимостью.

Тони очень хотел, чтобы Фредерика пришла на выступление Эмиса в Литературном обществе, потому что «Везунчик Джим» — «чрезвычайно значительный роман». Целых четыре раза в жизни суждено было Фредерике прочесть «Джима» — первый раз, потому что кто-то дал почитать, второй — пытаясь понять, что же Тони здесь нашёл, третий — приболела, лежала в постели, поглощала всё подряд и в какой-то момент ничего другого под рукой не оказалось, и, наконец, в четвёртый раз — когда писала статью о моде в современной прозе. Первые три раза она не нашла в романе ничего «значительного» и ровным счётом ничего забавного. В четвёртый раз (было это уже после Кембриджа, и «сердитых молодых людей»[97] к тому времени уже изобрели) она вдруг стала безудержно, до слёз, хохотать на эпизоде, где в гостях Джим, пытаясь замаскировать дыры, которые прожёг сигаретой в простыне и покрывале, обрезает края дыр причудливым образом, и получаются фантастические, невообразимые прорехи. Поняты были ею в итоге и постоянное, ужасное гримасничанье Джима, смысл его издевательств над «милой Англией», смысл его нелепых проказ, его инфантильной ярости — всё это не что иное, как «ограниченный мятеж» интеллектуала против благого и унылого государства всеобщего благосостояния. «Ограниченный мятеж» можно сопоставить с реакцией подростка на семейный уклад, известный как «отношения дружбы», когда принципы и сами действия родителей настолько рациональны, благоприемлемы, свободны от предрассудков, что любому восстанию против их авторитета приходится быть грубым, абсурдным, даже неистовым. «Про отношения дружбы» в семье она знала не понаслышке. От восстания в духе «Везунчика Джима» её, возможно, уберегали лишь вспышки ярости Билла, которые были слишком уж малопривлекательны… Впрочем, даже эти мысли и воспоминания в конечном счёте не сделали для неё Джима Диксона более сносным, не заставили им восхищаться.