— У меня есть к тебе вопрос, Терк, — сказал он. Я ждал, что он спросит, как вывести Одинокого Волка в начало результатов поиска Google или как сделать прямую трансляцию подкаста, но вместо этого он повернулся ко мне и спросил: — Когда ты собираешься делать из моей дочери честную женщину?

Я чуть язык не проглотил:

— Я, э-э-э… я сочту за честь сделать это.

Он посмотрел на меня оценивающе.

— Хорошо. Сделай это поскорее.

Но быстро не получилось. Я хотел, чтобы все прошло идеально, поэтому поспрашивал советов на «Одиноком Волке». Один парень пришел к подруге делать предложение в полных регалиях СС. Другой привел любимую на место их первого настоящего свидания, но я не думал, что ларек с хот-догами и геи, отсасывающие друг у друга в кустах, — подходящая для такого случая обстановка. Несколько комментаторов устроили ожесточенный спор о том, нужно ли при этом дарить кольцо, ведь всей алмазной индустрией заправляют евреи.

В конце концов я решил просто рассказать ей, что чувствую. И вот однажды я посадил ее в машину и отвез к себе.

— Правда? — сказала она. — Ты сам будешь готовить?

— Я подумал, может, мы могли бы заняться этим вместе, — предложил я, когда мы зашли в кухню. При этом я отвернулся, потому что был уверен, что она увидит, как я испуган.

— Что будем есть?

— Ну, не обессудь. — Я протянул ей судок с пловом. На нем я написал: «Нет плов, чтобы выразить словами, как сильно я тебя люблю».

Она рассмеялась:

— Мило.

Я вручил ей початок кукурузы и жестом показал, чтобы она его почистила. Она отвернула один лист, и из-под него выпала записочка: «По-моему, ты удивительная».

Улыбаясь, она протянула руку — давай еще.

Я дал ей капусту с наклейкой на боку: «Ты не идешь у меня из капустной головы».

— Это уж слишком, — сказала Брит, улыбаясь.

— В это время года не особо разгонишься с плодами.

Я передал ей разрезанный пополам апельсин: «Ты моя лучшая половинка».

Потом я открыл холодильник.

На верхней полке лежали разные фрукты и овощи, сложенные в виде слова: «ВЫХОДИ».

На второй полке два банана изображали букву «З», рядом буквой «А» лежали три морковки.

На следующей нижней полке я из нескольких целлофановых пакетов мяса выложил буквы «МЕНЯ».

На нижней полке лежал кабачок с ее именем, вырезанным на кожуре.

Брит прикрыла рот рукой, когда я опустился на колено. Я протянул ей коробочку с кольцом. На кольце красовался голубой топаз, точно под цвет ее глаз.

— Скажи «да»! — взмолился я.

Она надела кольцо на палец, и я встал.

— Я думала, после всего этого будет какой-нибудь пакет для мусора, — сказала Брит и обняла меня.

Мы поцеловались, и я посадил ее на кухонный стол. Она обвила меня ногами. У меня в голове носились мысли о том, как я буду жить до конца своих дней с Брит. О наших будущих детях; о том, что они будут похожи на нее, и о том, что их отец будет в миллион раз лучше, чем был у меня.

Через час, когда мы лежали в объятиях друг друга на кухонном полу на куче одежды, я крепче прижал Брит к себе.

— Надо понимать, это означает «да»? — спросил я.

Ее глаза загорелись.

— Да, — сказала она. — Но сначала ты должен пообещать мне кое-что. Мы… — Она уронила мне на руки луковицу. — Будем неразлучны.

Когда я возвращаюсь из суда и захожу в дом, телевизор все еще включен. Фрэнсис встречает меня у двери. Я смотрю на него, собираясь задать вопрос, который давно меня мучает, но прежде, чем успеваю спросить, замечаю Брит, которая сидит в гостиной на полу, ее лицо в нескольких дюймах от экрана. Показывают полуденные новости, Одетт Лоутон общается с журналистами.

Брит поворачивается, и впервые с рождения нашего сына, в первый раз за несколько недель улыбается.

— Милый, — говорит она, яркая, красивая и снова моя. — Милый, ты у нас звезда!

Рут

Они заковывают меня в цепи.

Вот так просто берут и надевают цепи на руки, как будто двести лет истории не пробегают от этого по моим венам, как электрический ток. Как будто я в ту же секунду не чувствую, как моя прапрапрабабушка и ее мать стоят на аукционном помосте. Они заковывают меня в цепи, и мой сын — которому я каждый день с его рождения говорила: «Ты — это больше, чем цвет твоей кожи», — мой сын на это смотрит.

Это еще унизительнее, чем быть на людях в ночной рубашке, чем мочиться в КПЗ без возможности уединиться, чем быть оплеванной Терком Бауэром, чем знать, что ты даже не имеешь права сама за себя говорить в суде и это должен делать совершенно незнакомый тебе человек.

Она спросила меня, прикасалась ли я к ребенку, и я ей солгала. Не потому, что до сих пор думала, что могу сохранить работу, а просто потому, что не успела понять, какой ответ будет правильным и поможет освободить меня. И еще потому, что не доверяла этой незнакомке, сидевшей напротив меня, для которой я была всего лишь одной из двадцати клиентов за день.

Я слушаю, как эта адвокатша — Кеннеди как-то там, я уже забыла ее фамилию — перебрасывается аргументами с другим адвокатом. Прокурор, цветная женщина, даже не смотрит в мою сторону.

Интересно, это потому, что у нее ко мне, предполагаемой преступнице, нет никаких чувств, кроме презрения… или потому, что знает: чтобы ее воспринимали серьезно, пропасть между нами нужно еще больше расширить?

Верная своему слову, Кеннеди добивается освобождения меня под залог. И у меня возникает желание обнять эту женщину, поблагодарить ее.

— Что теперь? — спрашиваю я, когда люди в зале, услышав решение, превращаются в одно живое, дышащее существо.

— Вы выходите на свободу, — говорит она мне.

— Слава Богу! И скоро?

Я ожидала услышать «несколько минут». Самое большее — час. Наверное, нужно будет заполнить какие-то бумаги, которыми я в случае чего смогу доказать, что это было недоразумение.

— Через пару дней, — говорит Кеннеди.

После этого мускулистый охранник берет меня за руку и выталкивает в подвал этого унылого здания, где находятся камеры, больше похожие на кроличьи садки.

Я жду в той же камере, где меня держали во время перерыва в суде. Я считаю шлакоблоки в стене: 360. Пересчитываю еще раз. Я думаю о паукообразной татуировке на голове Терка Бауэра и о том, как ошиблась, полагая, что он не может оказаться еще хуже, чем был. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем появляется Кеннеди.

— Что происходит? — взрываюсь я. — Я не могу торчать здесь несколько дней!

Она рассказывает о закладных бумагах и процентах, называет числа, которые плывут у меня в голове.