Тем не менее, это, возможно, не вся история. Существуют ли аспекты нормативного вмешательства в рынки искусства, которые все-таки лежат за пределами стандартного анализа благосостояния, основанного на рациональном действии в соответствии с индивидуальными предпочтениями? Рассмотрим три возможные альтернативы. Во-первых, эффективное действие рыночных процессов требует полностью информированных потребителей. Если индивидам не хватает необходимой информации, на которой они основывают свой рыночный выбор, или они ничего не знают о своем собственном благосостоянии на более фундаментальном уровне и поэтому принимают решения не в своих собственных лучших интересах, тогда корректирующие действия, по крайней мере, через предоставление информации и образование могут быть оправданы. Таким образом, согласно данному аргументу, люди не потребляют искусство, потому что не знают, что оно для них благотворно; обеспечение искусством со стороны просвещенного и лучше информированного правительства вскоре превратит мещанскую публику в знатоков культуры.

Во-вторых, внимательное изучение связи между предпочтением и действием, некритически интерпретируемой в традиционном анализе благосостояния в качестве прямой связи, указывает на то, что бывают случаи, когда поведение индивидов противоречит лежащим в его основе ценностям из-за таких причин, как ошибки в восприятии, слабоволие или временные флуктуации предпочтений. Такие случаи очевидной иррациональности бросают вызов принятому определению суверенности, побуждая выработать более корректную интерпретацию суверенности потребителя[187]. Деятельность правительства, которая, на первый взгляд, ограничивает потребительский выбор, может рассматриваться как нормативно соответствующая более широкому понятию суверенности. В случае искусства способность государственного сектора видеть проблему в более долгосрочной перспективе может привести к тому, что искусство будет «предписываться» в качестве средства исправления близорукости, косности и других сиюминутных проявлений невежества у населения.

В-третьих, функция традиционного социального благосостояния, которая допускает в качестве аргументов только индивидуальные полезности, может оказаться слишком ограничивающей в контексте таких мериторных благ, как искусство. Уже некоторое время существует предложение «увеличенной» функции социального благосостояния, в которой общество выражает желания, дополняющие желания его членов как индивидов. Совсем недавно Чарльз Тейлор привлек внимание к специфическим особенностям «нередуцируемых социальных благ», т. е. благ, содержащих некоторый элемент выгоды, которая в конечном счете не может быть атрибутирована какому-то индивиду[188]. Это позволяет перенести акцент в анализе мотивов с вмешательства на стремление к коллективным, а не индивидуальным результатам применительно к культурной политике.

Перейдя от концепции экономики как основы для интерпретации отношений между культурой и государственным сектором к более широким концепциям, мы можем заметить, что в социально-политическом дискурсе уже давно существовал интерес к отношениям между культурой, обществом и государством. Что касается идей о роли культуры в обществе, слово «культура» приобрело свое полное значение, охватывающее весь образ жизни общества в целом, интеллектуальное развитие населения и практику искусства, в XIX в. Таким образом, установилась связь между культурным расцветом индивида и общественным контекстом. Такие авторы, как Сэмюэль Тэйлор Кольридж и Уильям Вордсворт, размышляли об «идеальном человеке», индивиде с утонченным восприятием и вкусом, в котором культура находит наивысшее выражение и который выступает в качестве образца для подражания. Процесс трансформации, конечно, должен был обеспечиваться образованием, и это, в свою очередь, привлекло внимание к роли государства в осуществлении этой трансформации[189].

В то же время можно разглядеть политические отношения между культурой и государством, вырастающие из понятия представительности, которым интересовался ряд мыслителей XIX в., в том числе Джон Стюарт Милль и Мэтью Арнольд. Вне зависимости от того, трактуется ли «культура» в широком смысле как система традиций и нравов, управляющих обществом, или в более узком смысле как воспитательные достоинства искусства, одной из ее функций может считаться формирование гражданского сознания для активного участия в демократическом обществе. Когда в конце XIX – начале XX в. было усовершенствовано функционирование демократических политических институтов, идеалистическая концепция репрезентативного индивида, сформированного культурой, стала ключевым элементом представительской демократии. Так можно понять роль культуры, которую она сыграла в легитимации современного государства[190].

В наше время вышеописанные отношения между культурой, обществом и государством по-прежнему могут считаться релевантными. Конечно, они дали много поводов для споров в таких дисциплинах, как культурология, философия, политическая теория и социология. Но со времен Второй мировой войны мы стали свидетелями непосредственных взаимоотношений культуры и государства: возникла культурная политика как механизм утверждения роли государства в отношении культуры. Полезно спросить, как политический климат и институциональный аппарат определили направление и ориентацию государственной политики в отношении культуры в этот период. Для начала взглянем на международный контекст, в котором эволюционировала культурная политика, и рассмотрим более специфические способы обращения государства с культурой.

На международном уровне в силу оптимизма и социального идеализма, преобладавших после Второй мировой войны, с нетерпением ждали, что культура сыграет позитивную роль в возрожденном мире. Так, например, культурные аспекты представлены в Хартии ООН, образовавшейся в 1945 г., и право на культурное участие было включено во Всеобщую декларацию прав человека в 1948 г. Далее формальный институциональный контекст для культурных вопросов был обеспечен созданием в 1946 г. ЮНЕСКО[191]. На серии конференций, в частности, в Венеции в 1970 г. и в Мексике в 1982 г., страны – члены ЮНЕСКО признали глубокое влияние культуры на внутренние дела государств, в особенности развивающихся, и согласовали основные принципы в разработке культурной политики. В то же время были сформулированы для принятия национальными государствами специфические соглашения и международные договоры, охватывающие отдельные области, такие как статус художника (Белград, 1980 г.) и защита движимого и недвижимого культурного наследия, включая Всемирную конвенцию о защите культурного наследия (Париж, 1972 г.).

Заявление ЮНЕСКО о Всемирной декаде культуры (1988–1997 гг.) было направлено на то, чтобы привлечь внимание международной общественности к роли культуры в национальной жизни, особенно в развивающемся мире. Этот амбициозный проект был специально направлен на то, чтобы перейти от существующей узкой концепции экономического развития к более широкой, когда отдельный человек становится целью и инструментом развития. Декада была посвящена четырем основным задачам: поместить культуру в центр развития; поддерживать и укреплять культурные идентичности; расширять участие в культурной жизни; поддерживать международное культурное развитие[192].