— Будет сделано.

— С завтрашнего дня переходим на круглосуточное дежурство. Так что спать придется как в карауле…

Домой я заехал только для того, чтобы собрать походные пожитки. Притом в компании Волкодава и Акулы — своих личных «телохранителей».

Пока я переодевался, Волкодав основательно почистил мой холодильник, в первую голову изъяв и оприходовав спиртное.

Да, с этими ребятами не соскучишься…

«Цветочек» меня, что называется, достал.

Я стоически терпел ее причуды и больше отмалчивался. Парни из охраны старались со мной на эту тему не говорить. Наум Борисович не любил, когда кто-то пытался узнать что-либо из его личной жизни. Поэтому подобное любопытство было чревато нехорошими последствиями.

Но по их лицам я видел, что они просто умирают от любопытства.

Чон держался со мной сугубо официально и больше не устраивал «экзаменов», как в первый раз. Однако за моими тренировками следил (хотя и старался не показывать виду) с пристальным вниманием.

Мы вели с ним странную игру.

Я изо все сил пытался выглядеть пусть и неплохим бойцом, но отнюдь не мастером высокого класса.

А он все чаще предлагал такие приемы, которые под силу только асам восточных единоборств.

Конечно, ребята были хорошо натасканы, но их психологическая подготовка оставляла желать лучшего.

И мне приходилось вместе со всеми позорно падать с поставленных стоймя пеньков, предназначенных для отработки передвижений в разных стойках и достижения абсолютной координации в пространстве, хотя я мог все эти упражнения выполнять с закрытыми глазами и в очень быстром темпе.

Сам Чон тоже не показывал всего, что умеет.

По крайней мере, в моем присутствии.

Но я знал, что кореец в другие дни тренируется еще с двумя личными телохранителями и Вованом.

И когда Вован дрался в спаррингах, я наблюдал за ним не менее пристально, чем кореец за мной.

Кое-что из его арсенала было вполне на уровне. Особенно мягкое отклонение прямой атаки противника с последующим проходом вперед и нанесением «подкрученного» удара в уязвимое место по восходящей или нисходящей траектории.

Я представил, как этот прием может выполнить Чон. И взял себе на заметку — такая атака в исполнении корейца была бы смертоносной.

Но он почему-то не показал Вовану точки акупунктуры. И тот бил в общем-то не туда, куда нужно.

С ребятами у меня сложились ровные, почти товарищеские отношения. Что уже было хорошо.

Каждый из нас занимался своим делом, у всех были определенные обязанности, никто никого не подсиживал и не стремился верховодить. Так что никто из нас не мог перебежать дорогу другому.

Более того, парни видели во мне чемпиона. А потому и относились соответственно: слегка настороженно, возможно, с малой толикой зависти, но вполне корректно и доброжелательно.

Только Вован так и не смог простить мне два своих поражения и в моем присутствии всегда был на взводе: зло подшучивал, задирался и вообще нарывался на хорошую взбучку.

Глядя на его потуги нарушить мое душевное равновесие, я мысленно смеялся — глупец, куда ты лезешь? Ведь ты разбираешься в психологии как свинья в апельсинах.

Но я не подавал виду, что не ставлю его ни в грош, а с замороженным лицом проходил мимо, будто он был пустым местом.

Чон тоже не сводил нас в спаррингах, уж не знаю, чего он так опасался, хотя Вован просто из кожи лез, чтобы снова схлестнуться со мной на татами…

Лилия бушевала.

Она капризничала, часто ходила в ночные клубы и бары, где развлекалась до утра, а потом, поспав два-три часа, опять вызывала меня, и мы снова колесили по всем злачным местам города.

Если бы не моя добротная физическая подготовка, я уже давно свалился бы с копыт.

А она, наверное, того и хотела. Но благодаря медитациям и ледяному душу я всегда находился в хорошей форме и следовал за ней как тень.

Я ее понимал. И даже не злился. Только сочувствовал.

В ее годы на месте телохранителя должен быть просто какой-нибудь молодой оболтус с повышенной сексуальной озабоченностью, чтобы Лилия занималась тем, на что ее подталкивает природа.

А у меня приказ был однозначен: всех на хрен. Никаких сомнительных связей.

Монастырь, и только…

Впрочем, завести парня для Лилии было серьезной проблемой. И вовсе не из-за ее внешних данных — тут как раз все обстояло прекрасно.

Дело в том, что почти все молодые люди в тех местах, где она обреталась, знали, чья она дочка. И старались держаться от нее подальше, наученные горьким опытом нескольких отчаянных ловеласов, над которыми «поработали» подручные Чона.

Когда мы входили в какой-нибудь полубар-полубордель, вокруг нас мгновенно образовывалась зона отчуждения.

И бедная девочка могла лишь козырять своими нарядами, дорогими украшениями и независимостью, иногда переходящей все границы, вплоть до откровенного хамства и скандалов.

Я пытался сглаживать недоразумения и конфликты, как только мог.

Но оратор из меня никудышный, я больше привык действовать руками, но не языком, потому лишь имя папаши спасало дерзкую девчонку от хороших пинков под зад, а меня — от близкого знакомства с милицией.

Если Чон и хотел мне насолить, то свою задачу он выполнил блестяще.

Я не только чувствовал себя не в своей тарелке, но и находился от информации, которую требовал от меня Абросимов, гораздо дальше, нежели я был бы просто за порогом банка.

Временами от безделья я задавал себе вопрос: чего хотел добиться Абросимов моим внедрением?

Освещать общую обстановку в «Витас-банке» могла бы и какая-нибудь свиристелка, работающая, скажем, на приеме корреспонденции, стоило только прижать ее как следует (ГРУ это умеет), а вдобавок еще и заплатить.

Возможно, такие агенты уже и работали в банке, даже — наверняка.

Абросимов надумал Наума Борисовича грохнуть?

Чего проще, даже с его великолепным Чоном и всеми парнями, вместе взятыми. Я бы это дело спроворил дня за три, притом без следов и видимых мотивов.

И даже бесплатно, лишь бы меня отпустили вместе с семьей на все четыре стороны — к Науму Борисовичу я не испытывал добрых чувств и ничем не был ему обязан.

Скорее наоборот: его патологическая жадность и циничность вызывали во мне чувство омерзения.

Я никогда не любил жлобов, а тем более никогда не был на месте нувориша, помыкающего людьми, как скотом. Поэтому сомневаюсь, что когда-нибудь во мне проснулось бы чувство сожаления о содеянном.