кустах, а не в старых валенках и в корзинах на полатях. Из сеянца-лука здесь вырастали луковицы в солдатский кулак величиной. Темнокорые гладкие кабачки висели там на кустах, и, не зная названия овощи, солдаты называли их соответственно форме — хреновинами. Кукуруза росла полями, початки созревали до желтизны, и молотили их тут на зерно, а белые чубчики и стержни початков не ели, ими топили печи, потому что тайги здесь нет и с дровами туго. Подсолнухи росли полями, и желтые тучи поднимались над пашней, когда дул ветер. Арбузы валялись как бы беспризорно, сами собой на земле.

Без зависти, с притаенной веселостью вспомнил мальчик, как греблись по-собачьи деревенские его корешки и он вместе с ними к плотам, проплывающим из теплых краев в город с торгом. Родная его река пересекала всю страну поперек, и если в устье ее еще стояли вечные льды, то в истоках уже созревали арбузы. Вытаращив глаза от надсады и жуткой глубины под брюхом, парнишки выстукивали зубами: «З-зу, зу-зу…» Выбрав из пестрой пирамиды что-нибудь загнившее, бросовое, с плота швыряли кругляш, и, обалдевшие от фарта и холода, отталкивая друг дружку, парнишки пихали по воде носами, лбами, рылами редкостный плод к берегу, а он вертелся мячом на быстрине, усмыгивал от них, и то-то переживаний было, то-то восторгу, когда наконец изнемогающие пловцы достигали берега и принимались с аптечной точностью делить плод, рожденный в теплых краях.

Но редко, очень редко бросали арбузы. Чаще корки обгрызенные доставались ребятишкам, но и коркам они были рады, съедали их вместе с красивыми чернильными полосами.

Фрукты, арбузы и всякие другие сахарные плоды и сам сахар надежно заменяли на родине мальчика паренки из брюквы, свеклы, моркови да ягоды, которых тут столько рождалось, что иными летами не корзинами, а коробами ягоду возили, отправляясь за нею семьями. Бабушка сказывала, когда он, мальчик, осиротел и не на кого было оставить малого, то вместе с зыбкой прихватывали его в тайгу, привязывали зыбку за сук кедра, — и на приволье, таежным духом утишенный, посапывал себе малец, а как выберут ягоду на одной елани, зыбку перевесят на другое дерево, он, глупый, даже не почует «вакуации», а коли все же проснется — соску ему: в тряпочку ягодок намнут, в рот засунут — он и довольнехонек, чмокает пользительную сладь. «Учучкаешься, бывало, в чернице до того, что пуп сорвешь хохотамши», — рассказывала веселая бабка.

* * *

Побывал с войском и за границей мой мальчик, повидал ухоженные огородики, где каждый вершок земли к делу, к месту, и порой ограду заменяют полезные кустарники: горькие дикие мандарины, гранаты, зерном похожие на российскую костянику, крепкий самшит, седовато-черный виноград «изабелла». В поднебесье, на уступах скал, встречалось что-то похожее на огород, землю сюда носили мешками и корзинами. Случалось, темные люди темной ночью уносили тот огород вместе с жалким урожаем и землею, обрекая на голодную смерть семьи горцев.

Дивился маковицам величиной с мячик, брюквам в пуд весом, картошки капывал по ведру из гнезда, помидорами «дамские пальчики» боевые сто грамм закусывал, розовым луком, от которого окриветь можно, картофельную дрочёну приправлял, озоруя, в необхватные кавуны из автомата стрелял, любовался цветущими садами, даже черную розу зрел и царственную магнолию. В бессарабские виноградники по-пластунски лазил и как-то всю ночь давил там с одной смуглянкой-молдаванкой оч-чень дурманное и сладкое вино.

Но не напрасно говорится: «Хорошо на Дону, да не как на дому», — и перед глазами мальчика всегда был тот, жердями и бурьяном окруженный огород, где трудно росла овощь, вечно боящаяся не окрепнуть, не вызреть из-за ранних холодов, украдчиво ползущих по распадку. В том огороде мальчик видел радугу. Одним концом она начиналась в огороде, а другой ее конец защемило в скалистом распадке. Радуга вся была из цветной пыльцы: маково-алой, подсолнушно-желтой, морковно-зеленой, и еще там был цвет, совершенно неуловимый и недоступный глазу, — такой цвет мальчик видел, когда нырял в воду с открытыми глазами, — цвет немого пространства, цвет голубовато-нежный, прозрачный. Вот в таком завороженном цвете обитали бесплотные тихие русалки и ангелочки с крылышками, какие нарисованы на бабушкиных иконах.

Мальчик, сам того не сознавая, двинулся на ему лишь слышный зов радуги, но радуга, околдовавшая его, отодвинулась к меже, потом в межевой бурьян опустилась, и когда мальчик, жалясь о крапиву и не замечая этого, вошел в межу, радуга уже за оградой, в логу оказалась. И тогда остановился он, озадаченный: радугу ему не догнать, не достать, не прикоснуться к ней. Радуга — это разноцветный сон.

В том же родном огороде было и еще чудо, правда попроще, — из семечка-сердечка, привезенного бабкой из города, вылупилось растение с громадными оранжево-орущими цветами и зеленой змеей полезло в жалицу, из жалицы на городьбу, а с городьбы по углу бани и на крышу! И куда бы оно долезло — одному богу известно, да тут лето кончилось, ударил первый звонкий утренник. Разом унялась, обвяла диковина, цветы ее мертво смялись, веревка мохнатого стебля студенисто свесилась, шершавые листья обратились в бросовое тряпье. Но какое удивление, какой восторг охватил малый, да и большой народ, когда под листьями, в глубокой борозде, объявился желтопузый плод в банный котел величиною! Нечаянно мальчик нашел в жалице еще два плода, продолговатые, и ребра у них как у стиральной доски. Сгреб их мальчик под мышки, домой доставил, будто счастливый золотоискатель самородки. Самой уж поздней осенью, когда пожухла на меже дурнина, за оградой, почти в самом логу, открылась еще одна арбузина, но все нутро ее выклевали пронырливые курицы.

С тех пор и до сего дня буйствуют в огородах родного села тыквы, которые бабка за пузатость тоже называла Шеломенчихой, и нарадоваться, бывало, не могла она веселым, солнцебоким круглякам, молиться, говорила, надобно на неведомого базарного человека, который ей такое редкостное семя продал. «Пусть растет! Пусть фулюганит!..» — кричала бабка, одаривая односельчан семенами буйного плода.

В войну тыквенная каша шибко выручала селян. Детям ее, и своим и эвакуированным, как лакомство давали; больных на ноги тыквенная каша поднимала. Да и сейчас еще нет-нет да и купят на базаре тыкву и заварганят в трудовой семье мальчика — для разнообразия стола — тыквенную кашу с молочком, и бабку за столом вспомянут: «Легкая рука у человека на овощь была!..»

* * *

Если бы огород был памятен только тем, что вскормил и вспоил мальчика, дал ему силу и радость познания жизни, первые навыки в труде, он бы и тогда помнил его свято,