Широко развесила скрипучие упругие листья брюква, уже колобочком из земли начиная выпирать. Обочь гряд светят накипью цветов бобы, и сбоку же гряд, не обижаясь на пренебрежительное к себе отношение, крупно, нагло и совершенно беззаботно растут дородные редьки. Шеломенчихой обзывают эти редьки, Шеломенчихой — вырви глаз! Миром оттерли беспутную бабу — Шеломенчиху на край села, за лог. А она и там, в мазаной землянухе, без горя живет, торгуя самогонкой и каждый год выполняя бабье назначение. «У тебя ведь и зубов-то уж нету, срамов-ка! А ты все брюхатеешь!» — клянут ее бабы. А она в ответ: «Не-э-э, ешли в роте пошариться, корешок еще знайдется!..»

За баней, возле черемухи, есть узенькая гряда, засеянная всякой всячиной. Это бабкин каприз — все оставшееся семя она вольным взмахом раскидывала по «бросовой» грядке со словами: «Для просящих и ворующих!» Ах, какая расчудесная та вольная грядка иными летами получалась!

У леса, спустившегося с гор и любопытно заглядывающего через заднее прясло, темнеет и кудрявится плетями труженица картошка. Она тоже цвела, хорошо цвела, сиренево и бело, а в бутонах цветков, похожих на гераньки, светились рыженькие пестики, и огород был в пене цветов целые две недели. Но никто почему-то не заметил, как красиво цвела картошка. Люди ждут — не чем она подивит, а чего уродит. Так уж в жизни заведено: от главного труженика не праздничного наряда требуют, а дел и добра. Его не славословят, не возносят, но когда обрушивается беда — на него уповают, ему молятся и спасения ждут только от него.

Ах, картошка, картошка!

Ну разве можно пройти мимо, не остановиться, не повспоминать? Моему мальчику не довелось подолгу голодать, умирать от истощения в Ленинграде. Но об огородах, размещенных на улицах, в парках, возле трамвайных линий и даже на балконах, он слышал и читал. Да и в своих краях повидал огороды военной поры, вскопанные наспех, часто неумелыми, к земляной работе неспособными руками. Не одни ленинградцы летом сорок второго года, молитвенно кланяясь кусту картошки, дышали остатним теплом на каждый восходящий из земли стебелек.

* * *

Первой военной весной мой мальчик, ставший подростком, учился в городе и вечерами вместе с фэзэошной ордой бродил с сеткой по студеной речке, выбрасывая на берег склизких усачей, пескаришек, случалось, и хариус либо ленок попадался. Рыбаки делали свое дело, грабители — свое. Они лазили по вскрытым лопатами косогорам и из лунок выковыривали картошку в уху, чаще всего половинки картофелин, а то и четвертушки. Летом, когда всюду, даже в дачном сосновом бору меж дерев, взошла картошка, приконченно рыдали и рвали на себе волосы поседевшие от войны эвакуированные женщины, не обнаружив на своих участках всходов. Многие из них на семенной картофель променяли последние манатки, даже детские обутчонки и платьица…

И не становилась ведь поперек горла та, обмытая слезами, картошка!

Забыть бы ту пакость, снять с души тяжкий груз, да ведь невозможно наедине-то с собою лгать и делать вид, будто всю жизнь творил добрые дела и был спасителем Отечества. Если уж по чести, спаситель наш — огород! И тут гадать не приходится, и голову ломать незачем. В огороде же том самоглавнейший спаситель — скромное и терпеливое, как русская женщина, существо — картошка! Что было бы с нами без нее, без картошки? Вы думали когда-нибудь об этом, люди добрые?

В честь картошки надо бы поставить памятник посреди России! Поставлены же памятники гусям, спасшим Рим. В Австралии будто бы есть памятник овце. Последнему волку Европы монумент возведен! Ну, если уж картошке памятник неловко ставить — плод все же, неодушевленное существо, — тогда тому, кто нашел этот плод в заморских землях, выделил его среди прочих диких растений, в Россию завез и, рискуя головой, внедрял на русской земле.

В горах и под горами, в болотах и песчаниках, на глине и камешнике, меж дерев и на вспольях, на старой, изношенной почве и в новине — всюду и везде как-то сама собой растет картошка, почти не требующая ухода и забот — прополи, окучь, и все дело! Но что есть лучше этого растения на свете? Хлеб? Да! Однако хлебу столько воздано! Столько о нем написано и спето! Так отчего и почему мы, российские люди, и особенно бывшие солдаты, спасенные ею не раз, про картошку-то забыли?

Фронтовые дороги — длинные, тяжкие. Все-то на них где-то застревали кухни. Пушка идет или тащат ее; танк идет; машина идет; конь ковыляет; солдат бредет вперед, на запад, поминая всех, кто под руку подвернется. А кухня отстала! Но есть-то ведь надо и солдату хоть раз в день. Если три раза, так оно тоже ничего. Один же раз просто позарез необходимо.

Глянул солдат налево — картошка растет! Глянул направо — картошка растет! Лопата при себе. Взял за тугие космы матушку-кормилицу, лопатой ее подковырнул — и вот пожалуйста: розоватые или бледно-синие, а то и желтые или совсем белые, как невестино тело, картошки из земли возникли, рассыпались и лежат, готовые на поддержку тела и души. Дров нету, соломы даже нету? Не беда! Бурьян-то уж везде и всюду на русской земле сыщется. Бурьяном мы шибко богаты. Круши его, ломай через колено, пали его!

И вот уж забурлила, забормотала картошка в котелке. Про родное ведь, чертовка, и бормочет-то! Про дом, про огород, про застолье семейное. Как ребятишки с ладошки на ладошку треснутую картоху бросают, дуя на нее, а потом в соль ее, картошку-то, в соль!

И нет уже никакой безнадежности в душе солдата, никакого нытья. Только замокрело малость в глазу, но глаз, как известно, проморгается!

Поел картошки солдат, без хлеба поел; иной раз и без соли, но все равно врагу готов и может урон нанести.

Случалось — воды нет. В костер тогда картошку, в золу, под уголья. Да затяжное это дело, и бдить все время надо, чтоб не обуглилась овощь. А когда тут бдить? В брюхе ноет, глаза на свет белый не могут глядеть от усталости… Значит, находчивость проявляй — в ведро картошек навали, засыпь песочком либо землею, чтоб не просвистывал воздух горячий, и через минуты какие-нибудь — будьте любезны, кушайте на здоровье продукт первой важности, в собственном пару, как из бани явившийся! А то еще проще простого способ есть: насыпь полную артиллерийскую гильзу картох, опрокидывай рылом в землю, пистоном вверх, разводи на гильзе огонь, а сам дрыхни без опаски. Сколько бы ты ни спал, сколько бы ни прохлаждался,