и так же трепетно билось бы его сердце, как бьется ныне, когда по всей Руси Великой обнажаются из-под снега, вытаивают вспоротые квадраты земли на задах дворов, по-за селами, в опольях, на склонах гор и подле железнодорожных путей, в болотинах и песках, возле озер и рек, повсюду, где только обитают живые люди.

Не служат нынче молебнов огороду, не окропляют землю водой, освященной с иконы богородицы плодородия, не приколдовывают хрумкой огурец с помощью зарытого в гряды пестика, да и сам огород сделался утомительным придатком жизни, в особенности для людей городских. С лопатой, с граблями, с мешками, на переполненных электричках, в автобусах и пешком приходится тащиться за город, на отведенный «участок».

Но не могут люди бросить землю, велика привычка и тяга к ней, вера в нее: а вдруг беда какая? Неурожай? Засуха? Война, не дай бог, снова? На кого и на что надеяться тогда? На землю. Она никогда не предавала и не подводила, она мать-кормилица наша, всепрощающая, незлопамятная.

Копает мальчик участок за городом, ловит носом дух прелой ботвы, печеной картохи, нарождающейся травы, и видится ему качнувшаяся под берег изба, огород за нею с бурьяном, переломанным, измочаленным зимней стужей и ветрами. Снег за баней и под яром еще сереет, а в бурьяне уже топорщится сиреневыми бантами трава, которую «и слепой знает», — жалица. По огороду в белых кофтах и платках старухи, девки рассыпались, ребятишки босоногие — сгребают прошлогоднюю ботву, зимний прах и хлам сметают в залитую до краев бочажину, песню заводят и тут же ее бросают, громко смеются, говорят про что-то.

В дому по всем окнам садовки стоят, семя в старых посудинах мокнет, картошка, на полу рассыпанная, прорастает; бабка членит чесноковины на семя, лук сортирует, — ослепла бабка, ноги у нее отнялись, — на ощупь действует, не может она жить без разноделья.

На осиновых жердях, только что привезенных из леса и мокро сочащихся, сидит дед, закрутив франтоватые усы, сидит, табак курит, на коня смотрит, нет, мимо него смотрит и, знать-то, видит далекую задонскую землю, откуда еще молодым лихим казаком прискакал он с отрядом сюда кого-то покорять, но сам был покорен и взят в полон разбитной веселой сибирячкой и застрял навечно в северной стороне.

В лог ручьи с гор катятся, проскабливают лед, и он, прососанный донной грязью, дырявится, как перестоялое тесто. Вдоль лога и по увалам уж от ветрениц бело, хохлатки мохнатятся, баранчики желтыми ноздрями к весне принюхиваются, медуница пробует возле теплых пеньков засинеть.

Возле деда ребятишки толкутся, и он, мальчик, с ними. Выбирают таловые прутья, на вязье нарезанные, пикульки из прутьев мастерят, дуют, свистят. Птицы от ребятишек не отстают, заливаются всякая на свой лад.

Не долетают до той далекой земли соловьи, дрозды певчие тоже не долетают. Отважные скворцы достигают тех мест и свищут, передразнивая всех кряду. Иным летом дергач приходит, побегает за огородом маленько, поскрипит, повеселит душу и скорей за дело — топтать дергачиху, детей творить и вскармливать. Птицы на родине мальчика все больше скромные, деловитые, горланить им недосуг. Цветов, по правде говоря, тоже не лишка, и солнце коротко, да ведь не в этом дело, совсем не в этом…

Чинят городьбу мужики, гребут хлам в кучу ребятишки и женщины. По всей российской земле, из края в край, горят весенние костры, и, как в древности, ухают, блажат истосковавшиеся по лугу коровы, кружит коршун над проталинами, трясет колокольцем жаворонок. Утки дикие плюхнулись в лог…

Нет дедки и бабки, и огорода того, быть может, нету, да и дома тоже. Смыло небось вешневодьем под яр, ударился он морщинистым лицом в омытые рекой камни, и рассыпались его старые кости. Не култыхает конь по старой меже — нету коней на селе, машинами их заменили.

Но отчего, почему так видится все и слышится? И сердце летит, летит в какие-то дали…

Всю жизнь летит оно веснами и никак не приземлится, и все бредятся и ожидаются какие-то перемены в жизни, хотя ведь знает уже — все на земле идет кругом, все в этом круге установлено разумной чередой — следом за весенними огнями и приборкой земляной труд начнется — пахать будут, боронить, сеять, в огородах овощь садить. Потом всходы пойдут. И снова, и снова, удивляя людей чудом сотворения, еще недавно бывшая в прыску земля задышит глубоко, успокоение, рожая плоды и хлеб.

Цыпушки зачиликвают во дворе и тайными ходами, с младенчества известными их маме, проникнут в огород. Люто ругаясь, привычно станут выгонять их, поднимая на крыло, бабы; кого-нибудь из девок обязательно чикнет забравшаяся под подол оса, и забегает девка по огороду, без разбору топча овощь. Парни, зубоскалы, домогаться начнут, чтобы показала им укушенное место, сулясь вытащить жальце. Девка — существо притчеватое, за насмешку над ней бог сурово наказывает: во время сенокоса нашлет выгнанного из травы, угорелого на солнце шершня, и своротит он морду набок главному просмешнику. Девки по очереди целовать укушенного в пухлую щеку примутся, исцеляя страдальца таким манером.

Да, если бы судьба отпустила мальчику только эти радости — и на том поклон ей земной и спасибо вечное! Но она щедрой у него оказалась и подарила ему в детстве еще и такое, чего не каждому и во взрослой-то жизни выпадает…

* * *

Опустившись на корточки, мальчик высматривает сквозь межевые заросли свою главную тайну. В частом, отвесно падающем травяном дожде находит он просвет — это тропка, ведущая к соседям. В просеке бурьяна, сомкнувшегося вверху, слабо мерцает, множится отблеск света.

Там, за окном в соседской избе, при свете лампы расчесывает волосы девочка, белые, мягкие, словно пух одувана. Он не видит девочку и окно не видит, но знает, что девочку помыли в бане и она расчесывает волосы, глядясь в старое большое зеркало, занимающее весь простенок. В недвижной глуби зеркала плавают звездочки, жуки клешнястые, паутина по краям зеркала, похожая на траву, прихваченную инеем.

Оттуда, из бездонных глубин зеркала, из растений, белых и недвижных, надвигается и смотрит на девочку другая девочка, лобастая, худющая, с широким ярким ртом и в страхе расширенными, подавшимися вперед глазами. Такие глаза у детей бывают, когда им оспу на руке железкой процарапывают. Девочка водит гребнем по белым волосам, рассыпавшимся на костлявые плечи, на дугами выступившие ключицы, и в волосах посверкивают искры — аж дух захватывает от такой дьявольщины.

Девочка появилась в жизни мальчика так, как и должны появляться женщины-присухи на пути мужчин, — ошеломляюще непостижимым наваждением.

Он чем-то занимался