Я едва не задохнулась от ужаса. Одну за другой Шамс уничтожал любимые книги Руми.

Следующим стало сочинение отца Руми «Священные науки». Зная, как Руми обожал своего отца и много размышлял над этим манускриптом, я поглядела на него, ожидая каких-то действий.

Но Руми стоял неподвижно, только лицо у него побелело как воск, да руки дрожали. Мне никогда не понять, почему он молчал. Человек, который устроил мне скандал за то, что я вытерла пыль с его книг, теперь молча смотрел, как уничтожают эти самые книги, и не произносил ни звука. Это было нечестно. Если Руми не желал вмешиваться, это должна была сделать я.

— Что ты делаешь? — спросила я Шамса. — У этих книг нет копий. Они бесценны. Зачем ты бросаешь их в воду? Ты сошел с ума?

Не отвечая мне, Шамс посмотрел на Руми:

— Ты тоже так думаешь?

Руми едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Почему ты молчишь? — крикнула я мужу. Тогда Руми подошел ко мне и крепко сжал мою руку.

— Пожалуйста, успокойся, Керра. Я доверяю Шамсу.

Шамс искоса посмотрел на меня, потом завернул рукава и стал вытаскивать книги из воды. К моему изумлению, все они были сухие.

— Это волшебство? Как ты это делаешь? — спросила я.

— Почему ты спрашиваешь? — ответил вопросом на вопрос Шамс. — Даже если бы я тебе сказал, ты бы все равно не стала это делать.

Дрожа от ярости, подавляя рыдания, я убежала в кухню, которая в те дни стала моим убежищем. И там, горько рыдая, я долго сидела среди горшков и сковородок, душистых трав и специй.

Декабрь 1245 года, Конья

Бесшумно покинув на рассвете дом, мы с Шамсом, как и было запланировано, отправились подальше от города и людей, чтобы вместе помолиться на природе. Некоторое время мы ехали на лошадях по полям и долинам, перебирались через потоки с ледяной водой и наслаждались прикосновениями ветра к нашим лицам. Нас приветствовали лишь пугала на пшеничных полях да стираное белье перед домами, болтающееся на ветру.

На обратном пути Шамс придержал коня и показал на высокий дуб, стоявший недалеко от города. Мы уселись под ним и долго глядели на небо в красных всполохах. Шамс расстелил на земле плащ, и мы стали молиться, слушая крики муэдзинов, доносившиеся до нас с городских минаретов.

— Когда я в первый раз подъезжал к Конье, то тоже долго сидел под деревом, — сказал Шамс. Он улыбнулся своим воспоминаниям, но вскоре его лицо сделалось печальным. — Меня подвез крестьянин. Он не скрывал своего восхищения тобой. Сказал, что твои проповеди лечат грусть.

— Ты настоящий кудесник слов, — отозвался я. — Но теперь все это кажется мне очень далеким. Мне больше не хочется проповедовать. Похоже, я устал от этого.

— Это ты кудесник слов, — твердо произнес Шамс. — Однако теперь у тебя вместо проповедей в голове песни в сердце.

Я не совсем понял, что он хотел сказать, но переспрашивать не стал. Сумерки рассеялись окончательно, и небо стало оранжевым. Вдалеке просыпался город, вороны кричали в огородах, скрипели двери, ревели ослы, и хозяйки уже разжигали очаги.

— Повсюду люди бьются, пытаясь развивать способности, данные им от Бога, однако без чьей-либо помощи им трудно это делать, — качая головой, прошептал Шамс. — Твои слова помогали им. А я, со своей стороны, все сделаю, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Я твой слуга.

— Не говори так, — возразил я. — Ты мой друг. Не обращая на мои слова внимания, Шамс продолжал:

— Твоей единственной заботой была скорлупа, в которой ты жил. В качестве знаменитого проповедника ты был окружен льстецами и обожателями. Но насколько ты знаешь простых людей? Пьяниц, попрошаек, воров, шлюх, игроков, то есть самых несчастных, выброшенных из нормальной жизни? Это очень трудный вопрос, и немногие могут на него ответить.

Он говорил, а я видел нежность и заботу на его лице и еще что-то, похожее на материнское сострадание.

— Ты прав, — согласился я. — У меня всегда была благополучная жизнь. Я понятия не имею, как живут простые люди.

Шамс взял горсть земли и, перетирая ее между пальцами, тихо добавил:

— Если мы сможем объять вселенную со всем ее разнообразием, с ее противоречиями, то мы растворимся в Нем.

Подняв сухую палку, Шамс очертил большой круг вокруг дуба. Потом он поднял руки к небу, словно желая подняться на него, и произнес девяносто девять имен Бога. В то же время он кружился внутри круга, сначала медленно и как будто осторожно, а потом все быстрее и быстрее. Вскоре он кружился уже очень быстро. Я смотрел на этот ни на что не похожий танец, чувствуя исходящую от Шамса энергию, которая окутывала мою душу и тело.

Наконец Шамс остановился. У него вздымалась грудь, он тяжело дышал, его лицо побледнело, а голос неожиданно стал глубоким:

— Вселенная едина. Все и всё связаны между собой невидимой сетью жизни. Понимаем мы это или нет, но мы постоянно и молча разговариваем друг с другом. Не делай зла. Учись состраданию. Не сплетничай за спиной — даже если это всего лишь невинное замечание! Слетевшие с твоих губ слова никуда не исчезают, они скапливаются в бесконечном пространстве и когда-нибудь вернутся обратно. Боль одного человека поразит нас всех. Радость одного человека развеселит нас всех. — Переведя дух, Шамс прибавил: — Так нам говорит одно из правил.

Потом он пытливо взглянул на меня, и в глубине его глаз я заметил печаль, которой никогда не видел прежде.

— Когда-нибудь тебя назовут Голосом Любви, — произнес он. — И на Востоке, и на Западе люди, которые никогда не видели твоего лица, будут вдохновляться твоим голосом.

— Как это может быть? — недоверчиво спросил я.

— Благодаря твоим словам, — ответил Шамс. — Но я говорю не о твоих уроках с учениками и не о твоих проповедях. Я говорю о поэзии.

— О поэзии? Но я не пишу стихов. Я — ученый.

Шамс едва заметно улыбнулся:

— Друг мой, ты будешь одним из самых великих поэтов, которого еще узнает мир.

Я собрался было возразить, но Шамс остановил меня взглядом. Да мне и не хотелось спорить.

— Пусть так, — сказал я. — Но что бы ни предстояло мне сделать, мы сделаем это вместе. Мы пройдем по этой дороге рука об руку.

Рассеянно кивнув, Шамс погрузился в мрачное молчание, глядя на блекнущий горизонт. Когда мой друг в конце концов заговорил, то произнес те мрачные слова, которые навсегда застряли у меня в памяти и постоянно терзают мне душу:

— Как бы я ни хотел быть рядом с тобой, но, боюсь, тебе придется идти одному.

— Ты о чем? Собираешься странствовать? Поморщившись, Шамс отвел взгляд от горизонта:

— Не получится.

Неожиданно налетел ветер, и сразу похолодало, словно природа напоминала, что наступает вечер. С чистого голубого неба полил дождь. Он был теплым, и прозрачные капли касались лица, словно легкие бабочки. В первый раз я подумал о том, что Шамс может продолжить свое странствие, и эта мысль болью отозвалась у меня в груди.