— Мужчины превосходят женщин, поскольку Бог дает одним немного больше, чем другим, а еще потому, что они тратят свое (чтобы содержать их). Поэтому женщины, которые непорочны, послушны Богу и берегут тайное, как Бог берег это. Что касается женщин, которые, возможно, не непорочны, то твердо поговорите с ними, а потом оставьте их одних в постели (не лаская их), но идите к ним в постель, когда они того пожелают. Когда же они попросят прощения, не ищите оправдания для своих обвинений. Воистину, Бог высок и велик. — Он помолчал и спросил: — Тебе понятна разница?

— Понятна, — ответила я. — Второй текст почти совсем другой по смыслу. В первом как будто дан совет женатым мужчинам бить своих жен, тогда как во втором им попросту сказано, чтобы они ушли. Думаю, это большая разница. Почему же так получается?

— Почему так получается? Почему? — несколько раз повторил Шамс, словно радуясь моему вопросу. — Кимья, расскажи что-нибудь о себе. Ты когда-нибудь плавала в речке?

Я кивнула, и на меня нахлынули детские воспоминания. Ледяные реки, стекающие с гор Таурус, словно воочию предстали передо мной. Совсем немного осталось от той девчонки, которая вместе с сестрой и друзьями провела много счастливых дней на берегах и в воде горных потоков, и я отвернулась, чтобы не показывать своих слез Шамсу.

— Когда смотришь на реку с большого расстояния, Кимья, можно подумать, что это одна-единственная река на всем свете. А стоит нырнуть в нее, и становится ясно, что источников воды много. У реки может быть много течений, и все они находятся в гармонии, хотя и не соединяются друг с другом.

С этими словами Шамс подошел ко мне, взял меня двумя пальцами за подбородок и заставил посмотреть прямо в его черные, бездонные глаза, в которых отражалась душа дервиша. У меня стремительно забилось сердце и перехватило дыхание.

— Кур’ан — быстро бегущая река, — сказал он. — Тот, кто смотрит на нее издалека, видит лишь одну реку. А тот, кто плавает в ней, знает, что в ней четыре течения. Словно разные рыбы, одни из нас плавают ближе к поверхности, а другие предпочитают опускаться в глубину.

— Боюсь, я не понимаю, — проговорила я, хотя это было не совсем правдой.

— Те, которые плавают ближе к поверхности, довольствуются поверхностным знанием Кур’ана. Таких большинство. Они воспринимают суры буквально. Неудивительно, что, читая стихи аль-Ниса, они делают вывод, что мужчины выше женщин. Потому что именно это они хотят видеть.

— А как насчет других течений? — спросила я. Шамс вздохнул:

— Есть еще три течения. Второе глубже первого, но все же оно близко к поверхности. Чем шире знания, тем глубже понимание Кур’ана.

Вслушиваясь в его слова, я ощущала себя одновременно опустошенной и переполненной.

— А что дальше? — спросила я осторожно.

— Третье течение эзотерическое, batini, читающее. Если ты будешь читать аль-Ниса, открыв внутренний взор, ты увидишь, что эти стихи не о женщинах и мужчинах, а о женственности и мужестве. Все мы, включая меня и тебя, в разной степени женственны и мужественны. Только научившись соединять эти свойства, мы становимся гармоничными личностями в этом Единстве.

— Ты хочешь сказать, что во мне есть мужские черты?

— Ну конечно же. А у меня есть женские черты. Я не удержалась и фыркнула:

— А у Руми? У него тоже?

На губах Шамса промелькнула мимолетная улыбка.

— У каждого мужчины есть женские черты.

— Даже у самого мужественного?

— В первую очередь у него, дорогая, — проговорил Шамс почти шепотом и подмигнул мне, словно делясь большим секретом.

На этот раз я удержалась и не хихикнула, хотя и чувствовала себя маленькой девочкой. Это было оттого, что Шамс оказался совсем близко. Странный человек с чарующим голосом, гибкими и мускулистыми руками, с острым, как кинжал, взглядом.

Шамс положил руку мне на плечо и приблизил свое лицо к моему, так что я чувствовала его теплое дыхание. В его взгляде я заметила мечтательность. Своим прикосновением он очаровал меня, и я покорно позволила ему гладить мои щеки. Его пальцы скользили по моему лицу и коснулись нижней губы. Я была сбита с толку, у меня кружилась голова, и я закрыла глаза, ощущая важность того чувства, которое поднималось внутри меня. Однако, едва коснувшись моих губ, Шамс убрал руку.

— Теперь, дорогая Кимья, тебе надо уйти, — печально прошептал Шамс.

И я ушла, чувствуя, что у меня пылают щеки.

Лишь вернувшись в свою комнату и улегшись на матрас, я стала думать о том, каково это — ощутить поцелуй Шамса, и только потом, все еще разглядывая потолок, вспомнила, что не спросила его о четвертом течении — самом глубоком чтении Кур’ана. Что бы это могло быть? И что надо сделать, чтобы достичь такой глубины?

И что случается с теми, кому это удается?

4 сентября 1245 года, Конья

Будучи старшим братом Аладдина, я всегда беспокоился за него, однако никогда не тревожился так сильно, как теперь. Даже малышом он был не по возрасту вспыльчив, а потом и вовсе стал легко раздражаться и даже приходить в ярость. Готовый поспорить из-за пустяка, буквально из ничего, в последнее время он до того всем недоволен, что при его появлении даже дети на улице разбегаются в страхе. Ему всего семнадцать лет, а у него морщины вокруг глаз оттого, что он все время хмурится и щурится. Сегодня утром я обратил внимание, что у него возле рта, который он постоянно сжимает, появилась новая морщинка.

Я писал на пергаменте, когда услышал за спиной слабый шорох и, обернувшись, увидел мрачного Аладдина. Один Бог знает, как долго он простоял, наблюдая за мной неподвижным взглядом. Аладдин спросил, чем я занимаюсь.

— Переписываю старую лекцию нашего отца, — ответил я. — Хорошо бы иметь лишнюю копию их всех.

— Какой в этом смысл? — громко выдохнул Аладдин. — Отец перестал читать лекции и проповедовать. Если ты не заметил, то он больше не бывает в медресе. Разве тебе не ясно, что он забыл обо всех своих обязанностях?

— Это временно, — возразил я. — Скоро он опять начнет заниматься с учениками.

— Не обманывай себя. Не видишь разве, что у нашего отца ни на что и ни на кого нет времени, кроме как на Шамса из Тебриза? Интересно, правда? Он — странствующий дервиш, а, похоже, навсегда поселился в нашем доме.

Аладдин фыркнул, помолчал, выжидая, не соглашусь ли я с ним. Но я не ответил, и он принялся мерить шагами комнату. Даже не глядя на него, я видел злой блеск в его глазах.

— Люди сплетничают, — угрюмо продолжал он, — и все задаются одним вопросом: как могло случиться, что уважаемый ученый стал игрушкой в руках еретика? Репутация нашего отца тает, как снег под солнечными лучами. Если он не возьмется за ум, то ему больше не найти учеников в нашем городе. Никто не захочет у него учиться. И не мне винить людей за это.