Нина смотрела на лицо мужа, изменившееся от перекореживающего гнева. И, кажется, даже не дышала, только глаза распахивались все больше и больше, у нижних век выступили слезы и так и стояли в глазах не стекающими по щекам каплями.

– Ты думаешь, я не понимаю тебя? Да я всю тебя вычислил. И тебя смотрели очень сильные люди. Сам гуруджи мне сказал, что ты черная женщина, которая будет тянуть меня во тьму и препятствовать свету. Я сомневался, я старался защитить тебя. Но потом и я увидел твою тьму, твою грязь, твое невежество и твой потолок. Я ощутил это еще в ретрите, но подумал, что смогу вытянуть тебя на свет. Что ты будешь моим камнем, моим коромыслом с кирпичами, которые монахи тащат на вершину горы, чтобы стать сильнее. Но сейчас я на вершине и мне не нужно коромысло с кирпичами. Ты понимаешь, не нужно, не всралось оно мне. И я с тобой только потому, что я великодушен, потому что даже псину нехорошо выкидывать на улицу, если ты ее подобрал.

– Какие ты страшные слова говоришь, Илья. Страшные, которые с вершины невозможно говорить. Илья, дорогой мой, ты же голый, совсем голый, как тот король из сказки, которому впарили супер-дорогое одеяние из несуществующей ткани.

– Не тявкай, сучка, а слушай. Я сейчас на пороге того, чтобы стать действительно великим, – он взял Нину за подбородок, сжал пальцами ее нижнюю челюсть, – и ты будешь делать все, что я тебе скажу. Я твой господин. И если я скажу, что ты не будешь работать на говноработе, а будешь мне отсасывать регулярно, то ты будешь приезжать ко мне в кабинет и отсасывать, когда мне это будет нужно и сколько раз мне это будет нужно.

Илья положил руки Нине на плечи и начал давить на них.

– Садись на колени, сучка.

Илья расстегивал штаны одной рукой, а другой рукой продолжал держать Нину за шею. Но она успела вывернуться и непонятно как убежать в ванную.

Привычка, забытая с детства. И вот навык пригодился снова. Нина села на ванну, открыла воду. И пыталась что‑то осознать. Перед глазами зачем‑то вставали картинки из детства. Как она убегает от разъяренной мамы, а у мамы в руке прыгалки, и мама должна ее наказать за что‑то. За что? Она в этом ужасе не помнит. Пропали ключи или пришла домой чуть позже? Сколько тогда ей было лет – 6–7? Она бежит, скользит по ковровой дорожке, дорожка скатывается под ногами. Впереди дверь с белой ручкой, спасительная дверь. А у нее ведь в школе были очень хорошие результаты по бегу, быстрее всех бежала 60 метров из всей параллели среди девочек. И только два мальчика могли обогнать ее.

Она запрыгивает за дверь и поднимает ручку вверх: если изнутри поднять вверх, то все, считай, спаслась. Не всегда так получалось, иногда не успевала, и тогда на ее теле были синие полосы – следы от ударов прыгалками. И вот она в ванной, в ванной черный пол. Мама стучит в дверь и обзывает ее, угрожает убить, сдать в детский дом, снять кожу. Но это все там, за дверью с белой ручкой, а здесь темно и черный пол. И щель между дверью и полом, через которую вползает свет. Надо просто ждать. Когда мама успокоится, можно выходить. Выходить, просить прощения несколько раз, мама будет говорить, что никогда не простит, плакать от обиды и такой непонятной боли внутри, душевной, что ли, боли. Скорее всего еще придется постоять в углу. Но прыгалок уже не будет. И мама в итоге простит.

Потому что она тоже подобрала ее, как собаку, в свою жизнь, родила ее из тьмы. Нина никто. И мама простит, что она никто.

И вот сейчас все внезапно повторяется.

«Надо бежать! Нина, ты уже взрослая, ты не мусор, ты не собака, ты женщина хорошая, у тебя будет все хорошо…» Нина собирала все остатки своего разбрызганного по ванной разума, пробиралась сквозь замораживающий ужас воспоминаний. Она шептала себе снова и снова: «Надо бежать! Ты взрослая, ты хорошая, ты не виновата!»

В замке что‑то зашуршало. Замок в ванную был не такой, как в детстве, его легко можно открыть с помощью ножа или отвертки. Илья открыл дверь, но заходить не стал.

– Выходи, – сказал он уже гораздо более спокойным голосом, – выходи, не бойся меня, я же не зверь какой‑то… Да не бойся ты.

Нина снова вспомнила детство, когда она научилась определять, исходит ли от родителей жажда физической кары или уже нет. Так же и сейчас, она посмотрела, увидела, что нет опасности и вышла.

Илья заварил индийский чай во френч-прессе. У обоих не было сил, руки плетьми висели вдоль тел, головы были опущены, спины сгорблены, каждый чувствовал огромный мешок тяжести, давящий на плечи.

– Я очень испугался просто.

– Не оправдывайся, Илья. Не делай хуже.

– Я вообще не понял, как так все вышло.

– А я поняла… – Нина говорила тихо, устало.

– Что ты поняла, Нина? – У Ильи в голосе слышалось отчаяние.

– Я поняла про черные дыры.

Они молча взяли чашки и отпили пряного чая с молоком.

– Ты вот говоришь про этих людей, что у них черные дыры. Но на самом деле, такая черная дыра у тебя в душе. Ты не хочешь ее знать, хочешь прогнать, думаешь о позитивных всяких твоих учениях, слушаешь своего гуруджи, потому что ты думаешь заткнуть эту свою черную дыру. Я ее видела сейчас, Илья. Я понимаю, почему ты ее хочешь заткнуть. Она ужасна. Но не обманывай себя. У тебя она есть. – Они молча смотрели на стол. На столе нашлось несколько крошек, Илья бесцельно катал их пальцами по поверхности. – И у меня есть. И у людей с ВИЧ-статусом. И у твоего Гуруджи. И у Москвы. И у мира.

– Так и что же делать?

– Не знаю, Илья. Ты можешь считать меня кем угодно, ты можешь оставить меня сейчас как коромысло с кирпичами, но дыра твоя от этого не станет меньше. И, наверное, даже больше не станет.

– Я должен побороть это зло.

– А это не зло, Илья. Это просто черная дыра, – Нина невесело усмехнулась. И поймала себя на мысли, что делает это так же, как и Ринат. Ведь когда общаешься близко, перенимаешь интонации.

– Нина, ты видишь, что гуруджи все-таки прав. Ты тащишь меня во тьму сейчас. – Илья говорил это спокойно, почти нежно. И печально как‑то. Он даже попробовал усмехнуться так же, как и Нина. Вот и он уже перенял эту фирменную усмешку Рината.

– Я выйду на ту работу, Илья. Я не боюсь тебя совсем. То есть боюсь, но не хочу жить в страхе. В страхе перед фашистом. Я надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что заблуждаешься.

– Слушай, ну, дались тебе эти больные. Зачем из-за них ругаться? Ведь все было хорошо. Пока ты не завела эту тему про работу. Что, неужели нет больше никакой другой работы? В салоне красоты, например, или где-нибудь в стратегически важном месте, например в «Газпроме». Что ты вцепилась в этот СПИД? Получается, что эта черная болезнь важнее, чем я? У меня в голове это не укладывается. Это же глупость полнейшая. Согласись же?

– Может быть. А может быть, я тоже болею вирусом иммунодефицита человека? А вдруг, Илья? Что тогда? Тогда тоже СПИД станет для тебя важнее, чем я?