Наконец феи добрались до того места, где последний книжный шкаф соприкасается с северной стеной. Аспетия и Сопсо нежно погладили стенку шкафа, словно она имела для них религиозное значение. Аспетия наклонилась, взяла Сопсо за плечо и, развернув, показала на обрамленную картину, висящую на северной стене в двух футах от книжного шкафа. Сопсо увидел ее и кивнул. Картину в свое время подарил мне мой друг Барни, написавший ее в своей студии у Вилообразного ручья в штате Южный Джерси. Это была вариация на тему полотна Чарльза Уилсона Пила, изображающего художника, который поднимается по лестнице вверх, только вариант Барни решен в зеленых тонах, и на нем написана всего одна фигура – призрак с желчным лицом Джона Эшкрофта, госсекретаря в правительстве Джорджа Буша, глядящего на зрителя через плечо.

Аспетия выпустила стрелу в стену как раз над картиной, потом склонилась вперед, и Сопсо забрался ей на спину. Зажав нитку, прикрепленную к стреле, в обеих руках, она шагнула вперед, прыгнула вниз и под крики Сопсо маятником полетела к картине, ударившись как раз в то место, где галстук Эшкрофта встречался с его вторым подбородком. Как только они перестали раскачиваться перед полотном, Аспетия приказала своему пассажиру держаться покрепче и начала карабкаться к верхней кромке рамы. Ее восхождение казалось мне актом магии.

В этот момент по какой-то причине я вспомнил странный звук, который в последние несколько ночей не раз слышал за гаражом – хрипящий лай, вибрирующий в ночном воздухе, напоминающий звуки из иного мира. Я представлял себе, как там, среди теней, крадется сам дьявол. Однако сосед успокоил меня, сообщив, что это всего-навсего самец лисицы в период гона. Интерес мой к этой истории иссяк, и я вновь обратился к картине. Феи достигли верхней кромки рамы и теперь отдыхали. До сих пор я так и не понял, в чем состояла цель экспедиции малышей. В стороне, на расстоянии четырех футов от изображения призрака на лестнице, висела еще одна картина. Написанная моим младшим сыном, она изображала орлоподобного Гаруду, ездовую птицу бога Вишну. Расстояние между двумя картинами, по меркам фей, было огромным. Я не думал, что они смогут преодолеть его. Но Аспетия не выказала к картине никакого интереса, а вместо этого указала наверх.

Взявшись за лук, она вложила тетиву в прорезь стрелы с закрепленной на ней нитью и прицелилась в потолок. Я проследил взглядом возможную траекторию полета и увидел, что стрела должна пронзить огромную паутину, протянувшуюся над картиной вплоть до угла северной стены комнаты. Аспетия выстрелила, я попытался отследить полет стрелы, но она промелькнула слишком быстро и ударилась в потолок. Но мое внимание привлекла не пронзившая потолок стрела, а то, что находилось рядом с ней, – большая, как виноградина, муха, опутанная тонкими нитями паутины и отчаянно жужжащая в попытках вырваться на свободу. Тут же, глянув в верхний угол комнаты, я увидел и паука на тощих ножках, с белесым толстеньким пузцом. В вожделении скорого пиршества паук двинулся вперед, надеясь в скором времени полакомиться пойманной добычей.

Я был удивлен, когда, ни минуты не колеблясь, к потолку по нитке отправился Сопсо. Он буквально мчался, покачиваясь из стороны в сторону, явно успевая к цели раньше паука. В зубах его был зажат розовый шип. Муха была плотно обернута паутиной, крылья ее были спутаны, а крики приглушены. Вибрируя нитями своей ловчей сети, паук приближался длинными прыжками. Но Сопсо первым добрался до мухи и, орудуя шипом, перерезал достаточно нитей, чтобы обхватить спину мухи ногами. Вот только теперь он висел вниз головой. Сопсо продолжал рубить нити, не обращая внимания на приближающегося паука. Я слышал звук каждой разрубаемой нити, которые опутывали муху подобно миниатюрному спунгу, южному дереву, вьющемуся по стенам и крышам домов. То, как работал Сопсо, с какой отвагой и настойчивостью он рубил паутину, заставило меня изменить мнение о нем. До этого я думал о нем как об обузе для экспедиции; теперь же Сопсо доказывал, что не зря отправился в путь вместе со всеми.

Я сидел на краешке стула, согнув шею и запрокинув голову. Сердце мое грохотало в груди. Паук отскочил, изготовившись к броску, но Сопсо не испугался, а продолжал методично взмахивать шипом в тени приближающейся смерти. Паук бросился вперед, хелицеры его сомкнулись, ноги-кинжалы попытались нанести удар, но жертва в последний момент успела ускользнуть: Сопсо перерубил последнюю нить и, не отпуская муху, полетел вместе с ней вниз. В последнее мгновение крылья мухи зашелестели и прервали падение, которое вполне могло оказаться смертельным. Мимо моего левого уха Сопсо и муха пронеслись к потолку. Аспетия и мы с пауком проследили взглядом их неровный полет. Громко жужжа, муха зигзагами передвигалась по комнате, но, когда она неслась над книжными шкафами, стоящими возле западной стены комнаты, Сопсо, опасаясь, что обезумевшая от свободы муха столкнется со стеной, спрыгнул и благополучно приземлился на том «Пиявок» Давида Албахари.

Увы, теперь Сопсо оказался в безвыходном положении. Между ним и Аспетией простирались гигантские пространства моей комнаты, и можно было даже сказать, что они находились в разных мирах. Они махали друг другу, пытались кричать, но ни один из них не слышал другого. Стрелы Аспетии вряд ли долетели бы до Сопсо, и у него с собой не было ни ниток, ни ножа, изготовленного из кончика булавки, а без них он не смог бы спуститься с высоты, на которой оказался. Теперь, даже если Аспетия, не медля ни секунды, вернется в свой поселок, поселок фей, и поднимет спасательный отряд, к моменту, когда они смогут добраться до Сопсо, тот умрет с голода. И, тем не менее, маленькая героическая фея отправилась в путь, надеясь, пусть и на слабый, но шанс. Сопсо смотрел на нее, и я видел, как печаль омрачает его лицо; у меня же сжалось сердце, и мертвенный холод пронзил мою душу.

Что мне было делать? Сердце мое всецело принадлежало отважной Аспетии и маленькому храбрецу, который был готов отдать свою жизнь за какую-то никому не интересную муху. Я подумал: как же легко я мог бы изменить их жизнь и их судьбу! Встал и подошел к книжному шкафу, стоящему у окна западной стены. Протянул руку, чтобы взять Сопсо и осторожно перенести его на пол, в то самое место, откуда началась их экспедиция. Пальцы мои сомкнулись, но малыш куда-то исчез. Минута многозначительной тишины, а затем из-под книжных шкафов донеслись колокольчики веселого смеха.

Вечером, когда мы с Линн сидели на крыльце и любовались последними лучами заходящего солнца, она наклонилась над стеклянным столом, на котором стояло наше вино, и сказала:

– Смотри.

Я присмотрелся. Линн осторожно держала что-то большим и указательным пальцами правой руки – что-то очень хрупкое, что я мог рассмотреть в неясном вечернем свете, только придвинувшись как можно ближе. Я был ошеломлен: она держала кошачий ус с почтовой маркой на конце, которая развевалась, как крохотный флаг.

Озорное выражение на ее лице заставило меня спросить:

– И давно ты про это знаешь?

Линн тихо рассмеялась:

– Довольно давно.

И ее слова разорвали тесную паутину, которой я был опутан все это время.

Почему я верю в фей: Джеффри Форд