Но Синяя Борода был тираном. Синяя Борода любил ночь и темный ром. Он хвастался, что утопил своего старого приятеля Ирвина ради того, чтобы получить свободу, страховку, дом, полный тьмы и призраков. И он забил длинные гвозди в окна – окна с маленькими стеклышками и толстыми рамами, с решетками внутри, – чтобы всё и вся в доме принадлежало только ему одному. Синяя Борода бранился и нес чушь, гонялся за нашей матерью с кочергой по всему дому, называл нас мелкими паршивками, и весь дом содрогался от ужаса. Синяя Борода обожал, когда его ненавидели и боялись; ему безумно нравилось быть нашим худшим кошмаром.

Я стою и смотрю на кафель перед кухонной плитой. Не могу и думать про слова Рэфик – убийство и самоубийство. Зато могу вспоминать, как все было раньше. Не каждую ночь, но часто. А потом все чаще и чаще, пока передышки не кончились…

Вспоминаю, как лязгал и поворачивался замок на красной двери, словно на камерах в Шоушенке. Снова и снова, привычно и обыденно. «Бывалый моряк не покинет порт в пятницу». Вместо этого он отправится в Миссию и будет пить ром на суше. И всякий раз, когда дедушка закрывал красную дверь, оставляя нас взаперти, мама посылала нас в прихожую – слушать колокольчики. Сама она ходила по дому, дергала за шнурки в разных комнатах и заставляла меня с Эл записывать карандашом, откуда они раздавались. Потом стирала наши каракули, и в следующую пятницу учения продолжались. Не было это ни игрой, ни проверкой наших телепатических способностей! Мама учила нас различать звонки, чтобы в случае опасности предупредить, где именно находится Синяя Борода.

А потом мы много часов носились по лестницам, по коридорам, прятались под столами и кроватями, в шкафах и буфетах, в Зеркальной стране. Мы с Эл смеялись и перешептывались, наши сердца бились быстро и весело, потому что эти учения были всего лишь мамиными тренировками, то есть ненастоящими. Мы готовились вовсе не к пожару, не к внезапному налету противника, не к ядерной войне. «Бегите скорее! Он идет!» Мы готовились к возвращению Синей Бороды.

После заката мы с Эл лежали в постели, держась за руки, и боролись со сном. В иные ночи не происходило ничего, и мы просыпались под щебет птиц в лучах солнца. Но если в темноте раздавался протяжный звонок, то мы вскакивали, уже одетые, и ждали следующего. Узнать кухню легче всего, потому что там нет своего колокольчика, и мама дает два коротких звонка в гостиной. Хорошо, если так, потому что в кухне – его запасы рома. Мы тихонечко спускались по лестнице, замедляя шаг возле подножия. Мама всегда старалась закрывать дверь, где бы они ни находились: мы слышали ее голос, высокий и дикий, как звонок в Тронном зале, как смех чужака, и быстренько огибали дубовый столб, мчались мимо Берлинской стены, мимо оранжевых и желтых нарциссов, прямо к посудному шкафчику. Отыскивали свои фонарики и освещали синеву, зелень и желтизну Острова, закрывали задвижку и ползли в темноту. В Зеркальную страну. В такие ночи мы всегда поворачивали на восток – к широкой палубе и высоким мачтам «Сатисфакции» – и ждали, что капитан Генри придет нам на помощь, сражаясь с фрегатами и бригантинами, в оглушительном грохоте пушек и мушкетов, криков умирающих и в реве шквалистого ветра.

Иногда по ночам – все чаще и чаще – Синяя Борода хотел нас, а не маму. Колокольчики звонили слишком часто и быстро. Он отключал свет, с тяжелым металлическим лязгом опуская рычаг на щитке, и мы видели лишь Мертвые огни, которые искали нас, ревели наши имена, настигали нас. Иногда он брался за кочергу, иногда за ремень с массивной пряжкой, а чаще всего ему хватало кулаков. В такие ночи мама не просто предупреждала нас об опасности – она нас спасала. Наутро мы делали вид, что ничего не случилось. Этого требовал Синяя Борода. И мама. И Зеркальная страна…

Меня трясет. Я очень замерзла. Помню, как скрючившись сидела в шкафу в кафе «Клоун», сама не своя от ужаса. Потому что кафе «Клоун» не способно защитить нас, как Зеркальная страна. Там можно только спрятаться, спастись – нельзя… На лестнице раздается грохот ботинок, он все ближе. Дверца открывается, мертвенный свет фонаря бьет в лицо, дедушка ухмыляется во весь рот. Запах табака и рома. Огромная рука хватает меня за волосы. Огромная рука хватает Эл за плечо, и я слышу, как буквально стонут ее кости. «Ну все, теперь я прибью вас обеих, паршивки неблагодарные! – Хитрый прищур, оценивающий взгляд. – Или, может, вам уже пора начать отрабатывать свой хлеб?»

Я помню мамин голос, пронзительный и высокий: «Нет! Не смей! Они же еще дети! Лучше возьми меня!» Мы с Эл вцепились друг в друга и плачем, надеемся, молимся, чтобы он взял ее, и вжимаемся в заднюю стенку шкафа, мечтая спрятаться еще глубже, исчезнуть совсем.

В густой, звенящей тишине я слышу, как открывается калитка. Моментально прихожу в ярость и несусь сломя голову, готовая на все, лишь бы спастись от правды, обрушившейся на меня словно лавина, ужасный оползень, огромная волна – высокая, широкая и ослепительно яркая. Бегу по прихожей, распахиваю дверь настежь и вижу на коврике открытку с моим именем, написанным большими буквами. Вылетаю на крыльцо и бросаюсь вниз по ступенькам.

Мари застывает, и ужас на лице придает ей сходства с уродливым ребенком. Она приходит в себя быстрее, чем я, захлопывает калитку и бежит через дорогу к Пряничному курятнику.

На этот раз я действую не раздумывая. Мари уже закрывает дверь, но я вламываюсь к ней, скрежеща зубами. Она вскрикивает, дверь поддается, и я влетаю в дом.

Соседка пятится по крошечной прихожей в сторону кухни, потом прислоняется к столешнице, тяжело дыша. Она поднимает взгляд, и в нем читается вызов. Мари косится на большой нож со стальной рукояткой и снова на меня. Наверное, ее стоит опасаться.

– Зачем вы подбрасываете эти дурацкие открытки? – Мари сжимает губы, и я через силу подхожу к ней ближе. – Чего вы добиваетесь?

Мари складывает руки на груди.

– Я не хотела, чтобы Росс навредил вам. – Она со вздохом опускается на стул, и печаль в ее глазах бесит меня до невозможности. – Присядьте, Кэтриона, – велит она. – Присядьте, и я все вам расскажу.

Я устала делать, что мне велят, и продолжаю стоять.

– D’accord[13]. – Она снова вздыхает и распрямляет плечи. – Меня зовут вовсе не Мари Бернар. Я не из Парижа. В девяностых я заплатила кучу денег, чтобы приехать сюда из Демократической Республики Конго. – Она смотрит на меня. – Я любила свою страну, очень любила. Ее девиз – «Justice, Paix, Travail»[14]. Я очень тяжело трудилась, чтобы жить здесь, и когда смогла переехать, то обрела мир. Осталось только позаботиться о справедливости.

– При чем здесь справедливость?

– Я помогаю людям. Точнее, женщинам. – Она опускает взгляд на изуродованные шрамами руки. – Анна заметила у Эл синяки. Мы видели, как меняется ее характер, привычки, как в глазах появляется страх. Муж пытался контролировать каждый ее шаг.

– И только поэтому вы решили, что Росс ее истязает? Да как вы посмели…