Вот она, наша изнанка. Наши концы и узлы, вылезающие наружу. И как их не прикрывай, как не выворачивай наше жизненное платье, как ни прикидывайся, что в жизни только лицевая сторона — всё равно!

Знать надо, надо это знать.

Господи, спаси нас! Спаси, и помилуй нас!

Тоха лежал в палате с дверями. Психиатр открыла двери и сказала:

— Антон, к тебе пришли. — И, повернувшись ко мне, добавила: — Он у нас — в хорошей палате. На четверых.

Тоха лежал на кровати у окна, лежал поверх одеяла. В палате было ещё три мужчины. Один — вида явно дебильного. Другой смотрел на нас маленькими, злыми глазками. С маленького, сухого, заросшего густой щетиной лица. А третий — спал, укрывшись с головой.

Тоха вскочил.

— Наталья Петровна! Вы?

Я, Тоха, я. А где нам посидеть можно?

А вы во дворик идите, — сказала врач, — там можно на лавочке посидеть. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас выпустили.

И мы спустились в маленький, обнесённый высоким забором дворик, и устроились на лавочке, рядом с потрёпанным, худым и беззубым типом в казённой психиатрической пижаме.

Ласковое солнышко пригревало обнесённый высоким забором дворик, и худой тип жмурился и ёжился, подставляя солнышку свою, явно многострадальную, физиономию. Но всё-таки он подвинулся на край лавочки, освобождая нам место.

— Тоха-Тоха, ну ты и допрыгался! — сказала я.

Весь ужас этого психиатрического отделения застрял у меня в груди. Даже говорить, и то было трудно.

— Да я что… — протянул Тоха. — Как меня сюда загнали… как зверя… А вы знали, что меня так… загонять будут? А, Наталья Петровна?

— Конечно знала. — честно сказала я. — Я направление тебе брала и машину с санитарами вызывала.

— Чего же вы тогда пришли?

— А мне кое-что осталось непонятным.

— Что? Я — ничего не делал!

— Только ты, Тоха, ангелом не прикидывайся. Ты же всех в интернате достал! Даже Елизавета Васильевна, уж на что всегда защищала тебя, а тоже пришла ко мне и говорит: «не могу». Это как надо было постараться, чтобы даже такого человека довести!

— Да, Елизавета — человек… — протянул Тоха — А эта, «старшая»…

Что тебе «старшая»? Ты что, не понимаешь, что дальше тебе светит? Спецуха, и тюрьма! Кто с тобой нянчиться будет? Сейчас девять закончишь, если закончишь, и в тюрьму, прямым ходом. А ты молодой, да хилый… Что с тобой сделают — там, в тюрьме? Ты об этом не думал? И тут в разговор неожиданно вступил сидящий на лавке мужичок.

— Да, кореш, — неожиданно разумно, и к месту сказал он. — Тюрьма — не воля. Там так в оборот возьмут, что тебе эта психушка — раем покажется. Ты держись-то за волю, держись. Ты зубами за неё хватайся, за волю, если руками удержать не можешь. Эх, брат!

— Подумаешь! — сказал Тоха. — Но было видно, как он смотрит на мужика.

— Пока на своей шкуре не попробуешь — не поверишь. Вот тебе — плохо здесь, в психушке?

— Хреново, вообще…

— А знал ты, как тут хреново, пока не попал сюда? Нет?

— Нет…

— То-то, брат. А лучше бы и не знать. А в тюрьме — хуже ещё, поверь, брат. Хуже.

Мужик сплюнул беззубым ртом, встал с лавочки, и подошёл к забору. Он стрельнул у проходящего за забором мужчины одну сигарету и стал курить, жадно затягиваясь, и долго удерживая дым в лёгких.

Мы с Тохой сидели молча.

— А что вам не понятно, Наталья Петровна? Что вам не понятно осталось? — нарушил молчание Тоха.

— Мне осталось не понятным, кто взял обои, — ответила я. — Кто, если не ты?

— А вы можете поклясться, что не скажете никому?

— Поклясться — нет. Могу честное слово дать.

— Давайте.

— Хорошо. Честное слово.

— Завхозиха. Завхозиха их взяла. Наши гулять ушли, в воскресенье. А я остался в спальне. Думаю — поваляюсь, да хоть покурю спокойно. А тут — ключи зазвенели. У завхозихи — от всех замков запасные ключи есть.

Есть, да. Я выглянул, а она идёт и обои тащит. А возле туалета — большая сумка стоит. Она обои положила в сумку, и тут меня увидела. И говорит: «Скажешь кому — пожалеешь!» А потом дала мне денег немного… «Молчи, — говорит. — Молчи».

— Ну, а ты?

— Что я? Я деньги взял, через забор перелез, и на базаре, там… две пачки Мальборо купил. И жвачек. И всё, и у меня нету денег больше, нету!

— Чего же ты директору не сказал, кто обои взял?

— А кто мне поверит? Да я бы и так не сказал. Что я, закладывать буду? Хоть и завхозиху, дуру эту толстую. И потом…

— Что — потом?

— Я же — деньги у неё взял…

— М-да…

А что мне было говорить? Тоха мог и соврать. Мог, мог. Но и завхозиха наша — могла взять обои, ещё как могла. А последние слова Тохи, о том, что деньги он от завхозихи взял… Соврёшь ли так?

Я и сама бы сказала так, в такой ситуации.

Чего, мол, руками махать — деньги-то взяла…

(Продукты-то — брала? Брала, брала. А хочешь выйти чистенькой, и сразу. А в психушку — не хочешь?)

Что же мы творим-то, а, Господи? Что же мы за изверги такие, а?

Помилуй, Господи, раба Твоего Антона. Помилуй его, спаси и сохрани его на трудном пути его…

— Чего вы молчите, Наталья Петровна?

— А? Думаю, Тоха, думаю. Ты крещённый?

— Да. Нас в детдоме крестили, сразу человек двадцать.

— Тогда хорошо. Тогда я тебе книжку одну оставлю. Если сможешь — прочитай.

И я достала свою книжку.

— Я попробую, — сказал Тоха. — Может, меня не повезут… в область?

— Повезут. Дело решённое уже. Если бы ты мог себя вести нормально, никто бы не посмотрел, что тебе пятнадцать, и ты поехал бы в детский лагерь. А так… Ты грубил, воровал, ломал всё… Ты же знаешь, чего повторять.

— Я почти ничего и не ломал. Нет, ломал, конечно, но не всё.

— Как это — не всё?

— А так. Пацаны сломают и просят: «Тоха, возьми на себя! Ты же сирота, тебе ничего не будет. А то — родители убьют. Или родителей платить заставят, а у родителей — денег нет».

— И ты — брал всё на себя? Значит, ты совсем святой?

— Да нет, я тоже ломал…

— И воровал?

— Наталья Петровна, вы что, следователь?

— Да нет. Я просто понять хочу. По-нять. Я-то знаю, что мы все — грешные. И я грешная, такая же, как и ты. Ты только не ври. Ты хотя бы здесь, сейчас не ври. Я же не ругать тебя пришла, и не оправдывать. Я к тебе пришла, как человек — к человеку.