Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему ты вдруг заговорила о погромах?
– Не знаю, вспомнилось. Мне старшие рассказывали… Сначала издалека доносился гул, он все усиливался, и вдруг двери протыкались штыками, в дом врывались вооруженные казаки и все крушили. Они убивали детей, старых и молодых, насиловали женщин! Хотя, кажется, последний из одесских погромов случился не в праздник. Осенью 1905 года, в октябре или ноябре, ночью, как обычно… Я сама смутно помню его, только обрывочно; я тогда была еще маленькой. Моей семье удалось бежать. У меня словно картины ада встают перед глазами: крики в ночи, всадники, скачущие по крышам, пламя, от которого небо кажется красным. Хотя видела ли я это все сама или мне рассказали позже? Я не знаю. Что я точно помню, это как мать, плачущая и дрожащая, держит меня на руках, мы в конной повозке, под брезентом, и нам очень страшно. С тех пор никогда меня не оставляет тот страх. Его невозможно объяснить и понять сейчас.
Самуэль, который молча слушал рассказ жены, внезапно сказал:
– Я был уже довольно большим, но ничего из катастрофы 1905 года не помню, потому что мы перебрались в местечко под Одессой, погром туда не дошел.
– А что потом? Вы смогли вернуться к нормальной жизни?
– Не сразу. В 1906 году еще то тут, то там вспыхивали антиеврейские выступления, но не такие масштабные. За несколько месяцев около пятидесяти тысяч евреев покинули Одессу и ее окрестности: бежали в Америку, Францию, Аргентину, Турцию, Александрию, Палестину. Как ты знаешь, среди них была и моя старшая сестра. Сначала она приехала в Стамбул, где встретила юношу, они поженились, а затем поселились в Палестине, в новом кибуце. А двоюродные братья моей матери обустроились в Антверпене.
– Почему вы остались?
– Я учился… У меня не хватило смелости пускаться в авантюры. Тем более Одесса, когда все улеглось, вплоть до начала мировой войны была одним из самых привлекательных и современных городов мира. Автомобили, аэропланы, электричество даже на окраинах, кинотеатры… Живая жизнь… Мы познакомились с твоей матерью, поженились, и тут началась мировая война. А в октябре семнадцатого произошла революция. Как известно, Одесса не сразу приняла большевистскую власть, возникла тьма разных националистических движений, все перемешалось. В конце концов мы поняли, что такая жизнь для нас невыносима, и однажды ночью сбежали с маленькой Эммой и укрылись в Стамбуле… А потом родилась ты.
Фрида смотрела на родителей с изумлением и сочувствием. Они связали в единое целое ужасающие воспоминания предков со своими собственными, и несли, и хранили их, как прóклятое наследие.
– Мы с твоей мамой предпочли не рассказывать тебе об этом времени, потому что хотели начать новую жизнь в новой стране. Мы все еще не можем решить, правы мы или нет, что молчали. Я не знаю… Но, возможно, теперь ты лучше поймешь некоторые мои слова и поступки.
«Сначала Германия, потом Европа, а теперь и Турция – всех постепенно захватывает антисемитизм. А вместе с ним возрождается и страх, доставшийся в наследство от предков и пережитый ими самими. Возрождается во всей своей мощи», – размышляла Фрида. В последнее время почти в каждой газете писали о воровстве, черном рынке, спекуляции, и тут же были карикатуры на «спекулянта, скрягу, манипулятора и мошенника – носатого еврея».
«Как тот гул, который нарастает по мере приближения толпы, предвестник погромов…»
Она вздрогнула от неожиданной параллели; с тех пор, как их с Исмаилом разделило расстояние, она сделалась более впечатлительной.
* * *
Эмма резко поставила тарелки на стол.
– Пожалуйста, Фрида, не настаивай. Даже ради тебя я не могу пригласить Исмаила завтра к нам.
Через два месяца после отъезда Исмаил смог наконец получить несколько выходных и приехал в Стамбул. Фрида хотела, чтобы Эмма и Ференц познакомились с ним, и попросила сестру пригласить его на чай.
– Если я уговорю Ференца, мы вчетвером сможем встретиться где-то еще, но здесь – никогда. Ты слишком многого просишь! – продолжала Эмма сердитым тоном.
Фрида отпрянула, будто ее ударили. В ее глазах теперь тоже засветился гнев.
– Я слишком многого прошу? Значит, ты готова с ним встретиться где-то еще, но не дома? Ну, извини, что попросила слишком многого, но ты выражаешься как те буржуазные лицемерки из Нишанташи, над которыми мы вместе смеялись, партнерши нашей мамы по безику.
Фрида отлично понимала, что «буржуазная лицемерка» было оскорблением для Эммы, куда большим, чем «шлюха»; она и хотела, чтобы сестра почувствовала себя такой же уязвленной, как и она сама.
– Эмма, пожалуйста, перестань и постарайся проявить больше такта и понимания. Мы оба знаем, как много значит для Фриды Исмаил.
Ференц, чем-то занятый в соседней комнате, должно быть, слышал их ссору и выглянул, чтобы попытаться успокоить обеих.
– Фрида, пойми и ты нас: мы не можем сейчас принять Исмаила вовсе не из лицемерия или глупых буржуазных правил. Вокруг неспокойно, и мы с Эммой не хотим принимать незнакомых людей дома. Пожалуйста, не обижайся, это не имеет отношения к Исмаилу. Я уверен, что он достойный уважения человек, но обстоятельства вынуждают нас принять такое решение, – увещевал он невестку.
Что значило это «сейчас»? Почему Сарди, у которых кто только не бывал в доме, не хотели принять Исмаила, потому что он «незнакомый»? Однако зять говорил настолько серьезным и решительным тоном, что Фрида не нашлась что ответить. Она стала озираться по сторонам, словно ища в их гостиной то, что Ференц с Эммой хотели скрыть от «незнакомых людей».
В одном углу спал на подстилке Хапси. В другом на кофейном столике лежали стопка журнала «Политика» и книги на английском, французском и венгерском языках. Пара хрустальных ваз с цветами, несколько безделушек розового дерева, граммофон с пластинками, новенький транзистор – дань увлечению Ференца радиотехникой, – несколько семейных фотографий, среди которых свежие снимки: Эмма, Фрида, друзья, виды Стамбула. Может, то, что они скрывают, не тут? Фрида помнила наизусть все книги на полках в комнате, где она спала, когда оставалась ночевать. Французский, турецкий, венгерский, немецкий, книги в твердом переплете вперемежку с дешевыми карманными изданиями: «Поэма о шейхе Бедреддине» Хикмета, «Огонь» Барбюса, «Ослепление» Канетти… Левая, антивоенная, антинацистская литература… Но едва ли стоило скрывать ее от Исмаила! В той же комнате стояли несколько старых радиоприемников, которые ремонтировал ее зять, коробки с
